Однако среди старателей находился тот, кто знал нечто большее, кто владел некоторыми фактами, считался старшим, кто имел свое веское слово, кого беспрекословно слушались и кому подчинялись все золотари, включая управляющего прииском Михалыча, кто был мудр в своих решениях и справедлив в действиях.

Семеныч сидел у входа в барак на своем излюбленном месте, на небольшой кедровой чурке, заменяющей стул. Молча вслушиваясь в переговоры мужиков, Рось неторопливо потягивал из своей берестяной кружки терпкий смородиновый чай. Иногда он внимательно смотрел на говорившего и шумно вздыхал. Когда чай закончился, Рось медленно поднялся, подошел к двери, открыл ее и выплеснул на улицу распаренные листья смородины. Затем, вернувшись, поставил кружку на стол и, с тяжелым вздохом присев обратно на чурку, испытывая терпение мужиков, полез в карман за табаком.

— Семеныч! Ну а что скажешь ты? — раздался из угла барака голос Гришки Сохатого.

— О чем говорить? — неторопливо насыпая на бумажку табак, спросил Рось.

— Как о чем?! Как ты думаешь, брали парни золото или нет?

— Брали парни золото или нет — я не ведаю. Заходили в склад или нет — не видел. А вот то, что они могли украсть золото, меня берут сомнения. Они никак не могли взять то, что они не клали.

Рось глубоко затянулся дымом, как бы настраивая старателей на разговор, посмотрел на сидящих и начал говорить:

— В то утро я встал, когда солнце уже показалось над перевалом. Наверное, выпил лишнего. Но все равно оказалось, что я проснулся первым, так как весь прииск еще спал. Вышел, значит, я на улицу из барака, стал костер заправлять, захотелось чайку испить. Хоть и голова чумная, а костер запалил, взял котелок и пошел на реку за водой. Иду, значит, случаем глянул в сторону склада, а там что-то на елке белеет. Стало, значит, мне интересно. Кликнул

Тимоху, думал, не спит. Никто не откликается. Встревожился я, пошел к складу. Иду рядом с тропинкой, по траве. С вечера гроза была, на тропинке грязь, скользко. Иду я и сразу приметил, что до меня уже здесь кто-то ходил, на траве вода сбита. Подошел к складу — на елке кальсоны висят, а у склада под навесом Тимоха храпит. Видно, над Тимохой кто-то шутку сыграл: кальсоны снял и на елку штыком приколол. Смех меня разобрал. Однако думаю, кто же это такое мог сотворить? Вокруг следов нет. А вода с травы сбита. Кто-то ходил рядом с тропками: от реки след, от барака и от землянки Михалыча. Сам себе думаю, может, Михалыч шутку сыграл? И еще одно приметил. У склада посередь полянки окурок валяется. Кто-то покурил и папироску бросил на вид. Но Тимоха папиросы не куприт, у него табак. И бросить на глаза он ее не мог, хоть и пьяный был, потому как на посту курить нельзя. Да и если он курил, то никак не бросил бы окурок на землю. Он окурки в баночку складывал, а баночка под елкой, в корнях присыпана. Решил я Тимоху уберечь от Михалыча. Поднял окурок — а он сухой. Видно, его кто-то уже после дождя бросил, может быть, уже утром. И еще... я в этом окурке кое-что приметил, но об этом чуть позже скажу.

— Говори сейчас, не томи, — нетерпеливо потребовал кто-то из мужиков.

— Не сучи ногами, придет момент — скажет, — грозно рявкнул на мужика Сохатый и уже спокойно добавил: — Говори, Семеныч, дальше.

На какое-то время Рось замолчал, закрыл глаза, как будто припоминая подробности, еще раз затянулся и, выдохнув клубы сизого дыма, продолжил:

— Ну, так вот. Прибрал я окурок, а заодно решил и Тимоху от Михалыча уберечь. Хотел разбудить, но тут, как на беду, и сам Михалыч бежит. Увидел, что Тимоха храпит, разозлился до невозможности. Стал так кричать, что побудил не только Тимоху, но и весь прииск. Сбежались все. А как увидели кальсоны, так в хохот. Сам Михалыч, как гусь, гоготал, видно, доволен был неимоверно. Спросил у меня, не я ли кальсоны к елке приколол. А я-то и не ведаю. Стали допытываться, кто такое мог сотворить. Но никто ни сном ни духом не знал. Тогда Кузьмич припомнил про Андрюху с Лехой. Но спросить не у кого, парни в тайгу ушли. Михалыч записку из своей землянки принес. Тогда на том и порешили, что Тимохины кальсоны Андрюха приколол. Но дело не в этом. Кузьмич решил проверить, взял али нет Андрей со склада ружье. Склад открыл и стал ругаться, да так, что косогоры ходуном заходили. Все знают, что Кузьмич чистоплюй, недаром бывший хлотский! Туалет на прииске соорудил, а в туалете хлоркой брызжет! Это в тайге-то? Ну да это ничего, туалет — дело хорошее. И в складе у него чистота и порядок! Даже пол под стружок взят. Пыль протирает по четыре раза в день. При этом «поет», что на крейсере малая приборка — четыре раза в день. И вот на тебе: в складе грязи — как в свинарнике! Кто-то наследил. А кто, как не Андрей? Он был в складе, и ружжа нет, взял и записку оставил. Значит, он и был, так все и подумали. Но тут меня сомнение взяло: как так Андрейка мог наследить, если под порогом тряпка лежит? Он-то прекрасно знал, что надо ноги вытирать. Любопытства ради решил я глянуть, какая в складе грязь. Посмотрел из двери и удивился: грязь-то не размазанная, как от следов, а кусочками, спрессованная, как заячьи кукошки. И что интересно, по всему складу раскидана, будто кто специально ее, как горох, сеял. А мне так сразу показалось, что человек от стены к стене метался. Просмотрел я по грязи, куда подход. Вижу, к полкам подходил. Глянул на полку — еще больше удивился. Вот ты, Сохатый, почитай, всю жизнь в тайге. И золото моешь, и зверя бьешь, а иногда и самого соболя в обмет берешь. Ты все законы и привычки тайги знаешь. Встань-ка на ноги. А вот теперь возьми котелок и положь его на стол.

Сохатый положил котелок и вопросительно посмотрел на старожила.

— Во! — удовлетворенно воскликнул Рось и приподнял вверх указательный палец. — Посмотрите все, как он положил. Вверх дном! Почему ты так положил?

— Ну... От мышей... Чтобы грязь не попадала... — все еще недоумевая, к чему клонит Семеныч, промямлил Гришка.

— Вот и я про то же говорю. Человек тайги всегда ложит или вешает посуду только так — вверх дном! Когда я глянул на полку — в жар бросило! На полке ведерко стояло. Но стояло не так, как его оставляют все охотники и люди тайги — вверх дном, а наоборот. Спрашиваю: что же это ты, Кузьмич, с каких пор мышиный помет собираешь? Он увидел это безобразие и еще больше орать стал. Оказывается, что так ведерко оставил не он. Стали грешить на Андрея. А меня опять сомнение взяло. Думаю: как так, Андрей — человек тайги и мог поставить ведерко безобразным образом? И вообще зачем он его брал в руки? Нехорошо как-то за парня сделалось, совестно. К этому времени все разошлись по работам, а я в тот вечер на солонец засобирался. И надо же такому случиться: через день мы с Андреем в тайге встретились. Я марала на солонце подстрелил, а он на выстрел пришел. С ним был сотоварищ. Опять же ты, Гришка! Помнишь ли, как в ночь гулянки на берегу речки едва мужика не придушил?

Стараясь казаться удивленным, Сохатый вскинул брови, но под проницательным взглядом Семеныча потупил глаза и опустил голову:

— Как же! Помню... Кое-что...

— Так вот. Того мужика Иваном зовут, — продолжил Семеныч. — Друг мой. С детства. Но разговор не об этом.