Баронесса слегка нахмурила брови, но тут же снова улыбнулась:

— Ты очень проницателен, мастер Рауль. Что же, раз так, я выложу все начистоту. Против Его Величества готовится заговор. Я, как добропорядочная гражданка, занимающая определенное положение в обществе, обязана его предотвратить. Сама я не могу покидать этот дом, не возбуждая подозрений, я здесь пленница. А Эсса владеет… определенными навыками, которые могли бы быть мне полезны. Мне нужен умелый вор и шпион, у которого бы возможность действовать вне этих стен.

— Твоя честность, несомненно, подкупает, моя леди баронесса, — кивнул Рауль. — Я польщен. А что насчет ее младшей сестры?

— Я не знаю, где ее держат, — покачала головой леди Одиль. — Великий герцог шантажирует меня тем, что у меня есть маги среди ближайших родственников, и грозит предъявить девочку королю. И я обязана лишить его источника шантажа. Так что, если мне доведется узнать, где он прячет Виэри, я тотчас же сообщу об этом Эссе.

— Насколько мне известно, сама Эсса не слишком хочет каким-то образом связываться с тобой, — заметил Король Нищих. — Она тебе не доверяет. Как бы там ни было, сейчас никакой связи с твоей племянницей у меня нет. Но, когда девушка снова появится у меня в Кор-Де-Гриз, я мог бы попытаться уговорить ее встретиться с тобой.

— Я была бы весьма признательна тебе, мастер Рауль, — отозвалась леди Одиль.

— Что же, — усмехнулся Король Серого двора. — пожалуй, от беседы вреда не будет. Если мне удастся убедить Эссу с тобой поговорить, я оставлю записку в складках одежды статуи Верного Тибо.

— Я рада, что нам удалось прийти к соглашению, — баронесса потянулась за кошельком.

Рауль Дегремон возвращался домой довольный. Денег, уплаченных Одиль Де Верлей, хватит не только на то, чтобы внести залог за попавших под стражу, но и на очень многое другое. А Эссе, несмотря ни на что, будет полезно решить все вопросы с мадам Де Верлей раз и навсегда. Если только он, конечно, еще когда-нибудь увидит Эссу.

Глава 9

Старик в оцепенении сидел на деревянном стуле с высокой спинкой, полуприкрыв глаза и безвольно сложив руки на коленях. Он уже почти ничего не чувствовал. Не ощущал того, как саднили его стертые израненные запястья, с которых сняли, наконец, оковы из одрикса. Не чувствовал приятно обволакивающего тело тепла — здесь, в камере на верхнем этаже Башни Успокоения, куда его перевели после оглашения приговора, жарко горел камин. Головокружение и отголоски тупой боли, которая терзала его виски и затылок последние два года, пока он не снимал оков, блокирующих магию, тоже ушли куда-то на второй план. Даже саднящая боль в груди, немилосердно раздирающая легкие, теперь ощущалась не так остро. Скоро все закончится, так или иначе.

Все началось три дня назад, утром, когда он услышал скрежет поворачиваемого в замке ключа. Кто-то собирался войти в его камеру в цокольном этаже Башни Успокоения. Старик удивился. До этого он мог неделями и месяцами не видеть людей. Скудную еду ему приносили и ставили в окошко, прорезанное в двери на уроне пола, так, что ему приходилось каждый раз наклоняться за оловянной миской. В последнее время, когда силы совсем оставили его, старику приходилось опускаться на колени, а то и вставать на четвереньки, чтобы добраться до еды. Подняться на ноги из такого положения было очень трудно. Поэтому иногда, когда старик чувствовал себя совсем без сил, он просто не прикасался к принесенной пище. Тогда тюремщик забирал нетронутую тарелку, чтобы снова поставить ту же самую еду во время следующего приема пищи. Так повторялось раз за разом, пока старик не заставлял себя взять тарелку и либо съесть, либо отважиться выбросить еду, которая к тому времени успевала испортиться.

Раз в месяц старику меняли матрас и подушку, выдавали чистое одеяло, стригли и разрешали помыться. Тогда он мог видеть людей, но им запрещалось с ним разговаривать, как и ему — с ними. Но уже само по себе человеческое общество радовало.

Но сейчас в этом скрежете он почувствовал, что что-то случилось. Дверь широко распахнулась, и в его камеру четким шагом вошли трое. Он прекрасно знал того, кто шел впереди. Это был сэр Джерольф Д’Антильи, приор Вечного Ордена в Трезеньеле. Второй, наверное, один из адъютантов, совсем мальчишка, светловолосый и голубоглазый, скромно держался за спиной приора. Третьим был впустивший их тюремщик.

— Встать! — зло окрикнул стражник заключенного.

Старик с огромным трудом поднялся и хотел было поклониться. Но попытка согнуться в поклоне снова заставила разрываться его легкие, и старик зашелся в жестоком приступе кашля. Приор брезгливо поморщился и закрылся перчаткой. Его младший спутник испуганно отступил на шаг.

Джерольф Д’Антильи дождался, пока узник прекратит кашлять и отдышится, и изящным жестом развернул свиток с подвешенной к нему печатью с гербом ордена.

— Маг Руфус Веллий, именуемый также бродячим магистром! Я здесь для того, чтобы объявить тебе волю высокопочтенного брата Гая Мессора, Великого Магистра Вечного Ордена, который снизошел до того, чтобы решить твою судьбу лично, — нараспев, торжественно произнес приор. — Итак, Руфус Веллий. Волей Вечного Ордена и особым распоряжением Великого Магистра ты приговариваешься к смертной казни через повешение. Приговор будет приведен в исполнение через пятнадцать дней, четвертого элона сего года, на Королевской площади Орбийяра. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Четвертое элона. День Верного Тибо. Его казнь станет частью праздника. Орден придумал для Руфуса Веллия самое страшное унижение, которому только можно было подвергнуть мага — нелепо болтаться в петле перед нарядной ликующей толпой. Губы старика задрожали, но он не мог вымолвить ни слова.

— Понятна ли тебе твоя дальнейшая участь? — спросил приор. Старику показалось, что в тоне, которым он говорил, прозвучал намек на сочувствие.

— Да, сэр, — прохрипел пожилой маг. Голос его не слушался.

— Поскольку заветы Пророка велят нам проявлять милосердие к побежденным врагам нашим и облегчать приговоренным к смерти их последние дни, с тебя снимут оковы и переведут в другую камеру, на один из верхних этажей. Условия там гораздо лучше.

Позже, уже в камере на четвертом этаже Башни Успокоения, Руфус оценил иронию приора Д’Антильи. С