ибо в них диктат смысла подчеркивался всеми средствами – от ракурса до коллажа. С другой стороны, схема «фотография есть безыдейность» чужда доминирующему с начала 1930‐х соцреалистическому репортажу, поскольку в нем идейное отношение к предмету было необходимым условием. Об этом говорят такие клише, как: «Задачи советской спортивной съемки определяются сущностью советского физкультурного движения» [Покровский 1933: 6]. Или: «Развиваются технические методы […] при идейном, тематическом убожестве» [Шанов 1932: 53].

Фотографию авангарда и соцреализма объединяла сконструированность конечных работ: фотографы обоих стилей уделяли огромное внимание постановке снимаемого, кадрированию и монтажу готовых снимков. Художественность всех этих приемов игнорируется в разобранных выше фотометафорах, будто бы их авторы, привлекая фото для критики, абстрагировались от практик его использования. Они словно обращались к сообщению самого медиа, но видели в нем не беньяминовскую проблематику ауры и репродуцируемости, но «несимпатичную репутацию самого реалистического, а следовательно, самого поверхностного из миметических искусств» [Сонтаг 2013: 72].

IV. Ответ кино. Почему в соцреалистических фильмах не верили письменному слову?

В книге о текстоцентризме эта глава – своеобразный постскриптум, который движется в обратном направлении: если основное исследование складывало мозаику из проявлений тексто- и литературоцентризма в текстах, то здесь собраны сцены недоверия к тексту, замеченные в фильмах.

Я смотрел их с 2016 по 2019 год, занимаясь диссертацией, переработанной в эту книгу. Сцены недоверия к разным формам вербальности стали привлекать внимание почти сразу, и я начал фиксировать их в заметках, оставляя их краткими по двум причинам. Во-первых, во многих случаях замечаемые эпизоды играли второстепенную и/или вспомогательную роль в сюжетах фильмов, поэтому для их достаточного понимания часто не требовалось подробно пересказывать фабулу и связи между персонажами. Во-вторых, я почти сразу решил не включать эти заметки в диссертацию – материалы казались слишком разнородными для квалификационной работы, считающейся и так объемной по меркам ВГИКа. Когда в 2021 году я предложил сделать на ее основе книгу редактору серии «Кинотексты» в НЛО Яну Левченко, он одобрил идею добавить дополнительную траекторию, идущую вразрез с остальной книгой.

Поэтому разнородность материала захотелось подчеркнуть и формой набросков, сохранив их фрагментарными, слабо связанными между собой и сгруппированными по темам весьма условно. Если в трех предыдущих главах я искал связующие нарративы для исследуемых текстов, то в четвертой главе я словно вторю тем соцреалистам, что отказывали фотоизображению в идейности: за исключением небольшой преамбулы книгу завершает произвольный коллаж сцен, а порой и отдельных кадров. Если они и складываются в картину, то логика ее сборки подобна расфокусированному калейдоскопу.

Сталин против архивных крыс

В соцреалистических фильмах текст и письменность часто стоят на стороне положительных героев. Например, в «Буднях» радиограммы, записки и метеорологические отчеты исправно помогают работникам аэропорта как в службе, так и в личной жизни. В «Федьке» грамотность – обязательное условие для принятия мальчика в буденовцы. Особым благоговением к словесности проникнута трилогия Донского о Горьком, где будущий соцреалист то читает в лунном свете, отраженном кастрюлей, то сооружает себе пюпитр, чтобы делиться стихами Николая Щербины с товарищами по хлебопекарне.

Ценность текста и доверие к нему резко возрастают в фильмах, снятых во время войны, особенно в фильмах на военную тематику. За вычетом инерционных исключений вербальность в ту пору стала сакральным медиатором всей страны – и государства, и народа как совокупности судеб его жителей. Ярчайший пример – сон героини «Жила-была девочка»: в нем долгожданное письмо от отца ребенок получает из рук Снегурочки у новогодней елки.

Но в лентах 1920‐х и особенно 1930‐х годов письменность чаще играла крайне двусмысленную, неоднозначную роль. В просмотренных во время написания книги 150 фильмах я встретил сцены недоверия к письменности в каждом четвертом. Она могла служить атрибутом кабинетного ученого и быть метафорой бесплодных теоретизаций, блокирующих революционную практику. Тексты могли расстроить любовные связи или оказаться опасными уликами в руках многочисленных врагов СССР.

Но прежде чем обратиться к фильмам, я остановлюсь на двух обстоятельствах, которые послужат рамкой дальнейшим наблюдениям. Одно касается отношения Сталина к грамотности, другое – его же языковедческих взглядов. Первое имеет биографический характер:

Выполняя свои обязанности, он внимательно присматривался прежде всего к членам Политбюро, другим авторитетным товарищам из ЦК. Для себя он отметил, что самую влиятельную часть ядра составили те, кого он про себя называл «литераторами». Так он именовал бывших эмигрантов. Он не мог не признать для себя, что все они отличались высокой интеллектуальностью, теоретической подготовленностью, общей эрудицией. Это вызывало у Сталина внутреннее раздражение: «Пока мы тут готовили революцию, они там читали да писали…»

Однажды об этом он сказал почти открыто. При утверждении уполномоченного ЦК при одном из губкомов выяснилось, что товарищ едва умеет читать и писать. Но Сталин бросил на весы решения свое мнение:

– За границей не был, где же ему было выучиться… Справится [Волкогонов 1998: 124].

Цитированный отрывок легко счесть беллетризированным или, по крайней мере, не подтвержденным документами. Но Сталин действительно недоверчиво относился к письменности – это подтверждает его письмо в журнал «Пролетарская революция» «О некоторых вопросах истории большевизма». Главным аргументом против трактовки историком рабочего движения Анатолием Слуцким тех или иных документов или их недостаточности Сталин выдвигал следующее (самое эмоциональное в статье) рассуждение:

Значит ли это, что наличия только лишь бумажных документов достаточно для того, чтобы демонстрировать действительную революционность и действительную непримиримость большевиков по отношению к центризму? Кто же, кроме безнадежных бюрократов, может полагаться на одни лишь бумажные документы? Кто же, кроме архивных крыс, не понимает, что партии и лидеров надо проверять по их делам, прежде всего, а не только по их декларациям? История знает немало социалистов, которые с готовностью подписывали любые революционные резолюции, чтобы отписаться от назойливых критиков. Но это еще не значит, что они проводили в жизнь эти резолюции. История знает, далее, немало социалистов, которые с пеной у рта требовали от рабочих партий других стран самых что ни на есть революционных действий. Но это еще не значит, что они не пасовали в своей собственной партии или в своей собственной стране перед своими оппортунистами, перед своей буржуазией. Не потому ли учил нас Ленин проверять революционные партии, течения, лидеров не по их декларациям и резолюциям, а по их делам? [Сталин 1951б: 96]

В классическом требовании баланса теории и практики Сталин сместил акцент к практике, в его терминах – к делам, а не документам.

В неоднозначном созвучии с этим предпочтением дела письму находятся языковедческие взгляды