генсека. В сталинский период в языкознании главенствовало новое учение о языке. Николай Марр развивал его с 1923 года, но и после его смерти в 1934 году яфетидология сохранила влияние вплоть до 1950-го. Ее центром была следующая мысль.

Марр возражал традиционным представлениям о постепенном распаде праязыков на отдельные, но генетически родственные языки. Он утверждал, что языки, напротив, развиваются от многих к одному. Возникая независимо друг от друга, языки развивались разными темпами, но всегда проходили одни и те же стадии – их определяли закономерности социально-экономического развития. Так Марр снабдил свое учение необходимым марксистским фундаментом, объявив язык «сложнейшей и содержательнейшей категорией надстройки» [Марр 1936а: 452]. Во второй половине 1920‐х эти тезисы позволили Марру провозглашать:

Будущий единый всемирный язык будет языком новой системы, особой, доселе не существовавшей […] Таким языком, естественно, не может быть ни один из самых распространенных живых языков мира [Марр 1936б: 25].

Если […] революция не сон, то не может быть речи ни о какой паллиативной реформе ни языка, ни грамматики, ни, следовательно, письма или орфографии. Не реформа, а коренная перестройка, а сдвиг всего этого надстроечного мира […] на новую ступень развития человеческой речи […] и созидания нового языка [Марр 1936в: 370–371].

Причем на XVI съезде ВКП(б) 1930 года Сталин говорил о грядущем едином языке так, будто бы пересказывал эти заявления Марра [Сталин 1951а: 5].

Но в 1950 году ситуация изменилась, и Сталин выступил в «Правде» с безоговорочным разгромом марризма. О причинах, как и обо всем разжаловании яфетидологии, подробно см. [Алпатов 2004: 173–189]. Но тут важнее идеологические следствия, отмеченные Алексеем Юрчаком:

Из сталинской критики теории Марра и других «вульгарно-марксистских» моделей языка следовало два неожиданных вывода. С одной стороны, поскольку язык не является частью надстройки, он не может автоматически меняться революционными скачками, как обещал Марр. С другой стороны, поскольку язык не является средством производства (базисом), манипулирование языком в политических целях не способно напрямую привести к возникновению коммунистического сознания, как надеялись футуристы и поэтический авангард [Юрчак 2014: 105].

Действительно, статьи Сталина и эхом отозвавшихся языковедов [Александров 1951; Несмеянов 1951] развенчивали не только специально-лингвистические положения марризма, но и мысль о том, что язык – это «содержательнейшая категория надстройки» и, следовательно, ее структурообразующее начало. Вероятно, этот тезис Марра как раз и был одной из наиболее влиятельных и в то же время неявных манифестаций текстоцентризма. Ее опровержение и отделение языка как от базиса, так и от надстройки выводило языкознание из сферы общественных наук.

Когда Сталин утверждал, что «язык <…> связан <…> со всякой <…> деятельностью человека во всех сферах его работы – от производства до базиса, от базиса до надстройки» [Сталин 1953: 11], но не исчерпывается функционированием базиса и надстройки, он опирался на мысли Маркса, согласно которым язык есть непосредственная действительность мысли. Сталин считал: «…оголенных мыслей, не связанных с языковым материалом, не существует у людей, владеющих языком» [Там же: 45]; обратную позицию генсек обвинял в идеализме. При этом Сталин признавал иные формы мышления у людей с ограниченными возможностями:

…глухонемые лишены языка, их мысли не могут возникать на базе языкового материала. […] Мысли глухонемых возникают и могут существовать лишь на базе тех образов, восприятий, представлений, которые складываются у них в быту о предметах внешнего мира и их отношениях между собой благодаря чувствам зрения, осязания, вкуса, обоняния. Вне этих образов, восприятий, представлений мысль пуста [Там же: 47].

Одних Сталин считал «нормальными людьми, владеющими языком», других – «аномальными, глухонемыми, не имеющими языка» [Там же: 46]. Таким образом, у нормальных людей мысль существует не в образах восприятия, а только в языке, у аномальных, напротив, мысль существует только в образах восприятия. Не вдаваясь в лингвистические и анатомические нюансы этой схемы, легко увидеть, что в ней язык заменяет «нормальным людям» данные восприятия, следовательно, преломляет/искажает действительность ровно как качество зрения или слуха.

Наконец, критикуя марризм, Сталин в сотый раз вернулся к обличению догматизма, традиционному еще для дореволюционного большевизма. На этот раз вождь отвечал некоему А. Холопову:

Из статьи Вашей я понял, что от скрещивания языков никогда не может получиться новый какой-то язык, а до статьи твердо был уверен, согласно Вашему выступлению на XVI съезде ВКП(б), что при коммунизме языки сольются в один общий […] Товарищ Холопов и не догадывается, что обе формулы могут быть правильными, – каждая для своего времени. Так бывает всегда с начетчиками и талмудистами, которые, не вникая в существо дела и цитируя формально, безотносительно к тем историческим условиям, о которых трактуют цитаты, неизменно попадают в безвыходное положение [Там же].

Далее генсек разъяснял, как и почему цитаты, сталкиваемые Холоповым, не содержат противоречия, но важно другое: Сталин говорил о принципиальной относительности слов, их решающей зависимости от контекста.

Языковедческий релятивизм вождя нашел отражение в советской повседневности: передовицы восхищались изобилием плановой экономики, но все сталинское правление – от индустриализации, раскулачивания и голода ранних 1930‐х через пред- и военную мобилизацию и до послевоенной разрухи рубежа 1940–1950-х – в СССР царил тотальный дефицит любых продовольственных и бытовых товаров. И здесь вариативность в понимании слов возвращалась на новом витке: все жители знали, что пустые полки магазинов и/или исчерпанность своей карточной нормы на тот или иной продукт вовсе не означают, что его нельзя достать втридорога на черном рынке, по блату или за взятку.

Смысл слов определяет контекст или наоборот?

Герой «Частной жизни Петра Виноградова» читает одно и то же стихотворение в разных обстоятельствах: в начале его, обычного парня, осмеивают за неумелый стих, в конце фильма ему же, производственнику-орденоносцу, аплодируют за те же строки. Он удивлен, и его приятель объясняет, что стихи так и остались плохими, как бы подбадривая героя тем, что реальное качество его поэзии неважно по сравнению с его же трудовыми достижениями.

Подобный момент есть в «Иване»: герой разгневанно и порывисто выкрикивает фразу о том, что одной силы в строительстве недостаточно, нужна и «школа». Наставник Ивана показывает, как нужно произносить фразу – отчетливо, с равномерной громкостью. Эпизод метафорически отражает мысль, к которой персонажа подводит весь сюжет фильма: сила без умений бесполезна и даже вредна – здесь воплощается большевистское противопоставление стихийности и сознательности. В этой метафоре стихийным материалом, требующим сознательного оформления, является высказывание, причем высказывание, несущее верный смысл. Однако его верность определяет именно форма высказывания – то есть способ его произнесения. Здесь вспоминается, как