сидела на берегу реки, голая и отрешенная. Мерзла, но, как и всегда, улыбалась. Долго смотреть в шар на этот раз Агнес не смогла. Вскоре откинула его небрежно, а сама повалилась на одежду усталая. Легла на бок лицом к господину. Глаза закрыты, зажмурены крепко, а она их трет руками. Волков прикрыл наготу девочки платьем и стал ждать, пока она перестанет тереть глаза. Наконец, не выдержав, он спросил:

– Ну, видала что-нибудь?

– Немного, – тихо ответила девочка. – Беда вас ждет. Совсем рядом она. Говорю, люди ваши замышляют каверзу против вас.

Она говорила медленно, не открывая глаз. Словно засыпала.

– И белый человек вас ждет, снова убивать думает, вы ему бед много сделали, а люди ваши вам не помощники. Они хотят, чтоб вас убили. Опостылели вы им. Они и сами думают вас убить, да боятся. Нет, не осмелятся. А белый человек не боится. Злится он сильно на вас. Да, серчает за то, что порушили вы его дело.

– Серчает? И что за дело я порушил? И как?

– Не знаю. Не видела.

– А он, случаем, не монах, что с нами шел? – спросил кавалер, думая об отце Семионе.

– Нет, монахов-отцов он ненавидит люто, как и вас. И он местный, дом у него тут.

Она замолчала, села. Стала надевать нижнюю рубаху. А лицо Агнес было бледным, руки слабыми. Нелегко ей давалась работа с шаром. Она накинула рубаху, встала и, грустно глянув на Волкова, произнесла:

– Не ходили бы вы туда, господин. В прошлый раз вас ваши люди уберегли, а сейчас они не помогут. Не ходите, – она вдруг прикоснулась к его щеке рукой, – богатств у вас много, люди верные есть, что вы там ищете, зачем Бога дразните?

– Обещал я, – коротко ответил кавалер, вставая с травы. – Надо мне.

– Все гордыня ваша неуемная, а гордыня – грех, – заговорила девочка с раздражением и тут же смягчилась. – Не ходите, господин.

– Где он меня убивать хочет? – спросил Волков.

– Не знаю, – зло ответила Агнес, – где найдет место удобное.

– А как мне его найти, знаешь, пока он меня не нашел?

– Не знаю. – Она стала обуваться. Говорила нехотя: – Знаю, что ежели не убьет вас скоро, то вы его найдете, на него серебро укажет.

– Что за серебро?

– Деньги, – заорала она, – коли живы останетесь, то деньги найдете, а деньги на него и укажут!

– Ну вот, – он усмехнулся, обнял ее за плечи, – а ты говоришь уходить, а я в городе еще и деньги найду. Ну где ты видела солдат, что бросят деньги?

Она молча вырвалась, стала прятать шар в мешок, раздраженная, на Волкова даже не глядела. Пошла в лагерь, но остановилась, сказала зло:

– Ступайте, сгинете – так я по вам панихидку закажу.

– Если сгину, держись Брунхильды, она себе кусок хлеба добудет. И тебя прокормит.

На коня садиться не стал, нога болела, боялся еще больше растревожить, повел в поводу вдоль реки туда, где оставил подводу с бочками, которые уже, наверное, солдаты заполнили водой.

Но бочки оказались пусты. Стояли на телеге, и ни единого человека рядом не оказалось. Как не было их и лошади. Лошадь выпрягли. Волков стал искать следы схватки, думал, на солдат напали, но ничего не нашел. Было тихо, река да лесок, да холодное небо с облаками. Остановился, огляделся и понял. Никакой схватки не было, никто на его людей не нападал, они сбежали. Прихватив лошадь. Вдоль реки, по бережку можно было пройти мимо заставы. Так они и сделали. Ярослав Волков некогда, а ныне Иероним Фолькоф, рыцарь Божий, устало сел на подводу, выпустил из рук уздечку. Конь-красавец тут же начал щипать не яркую уже, осеннюю траву. А сам рыцарь погрузился в грустные размышления. Хотел ногу размять больную, да под доспехом разве разомнешь. И стал он думать: а нужно ли ему все это, этот город, эти мощи, эти звания и почести, герб и достоинство, и бесконечное напряжение, связанное со всем этим. Может, сесть на коня, забрать женщин из лагеря курфюрста и поехать с ними на юг, через страну свирепых горцев, в тот край, где солнце и море и где в пьяном веселье и в жарких ночных объятиях, в схватках и грабежах он провел свои лучшие годы. Свою молодость.

Нет, все эти мысли были лишь развлечением, несбыточными мечтами, потому что не мог Волков так, не умел. Он знал, что посидит вот так немного, помечтает, а потом сядет на коня и поедет в чумной город, к своим людям. И в городе в этом, может, и сгинет, но уж точно от своего не отступит. Не отступит.

– Иди сюда, – позвал он коня, вставая с телеги.

Конь не хотел идти, упрямился, отошел на пару шагов и снова стал траву щипать. Не хотелось коню идти к своему хозяину.

– Упрямишься, дурак, – говорил кавалер, – своевольничаешь, повторяю, сюда иди.

Конь опять отошел да еще поглядел при этом нагло.

– Ишь ты, скотина какая, – Волков сделал шаг и поймал коня за узду, – балуешь, смотри у меня. Доиграешься. Что, в город идти нет желания?

Он вставил ногу в стремя и сел в седло:

– Не бойся, даст Бог, выйдем оттуда живыми. Найду тебе отличную кобылу. А не выйдем… Ну, значит, на роду так написано.

Он тронул коня шпорами, и скакун нехотя, шагом, пошел к воротам. А телегу с бочками кавалер думал забрать на следующий день.

В городе было тихо, ветерок выдул запах гнили с улиц, только все равно было страшно, страшно, когда кроме чаек да ворон нет никого. Зато в таком городе хорошо и далеко слышно, и конь его услышал что-то, ушами повел, стал головой трясти. Уздой звенеть.

А Волков стал вглядываться в улицы.

Волков узнал доктора сразу, хотя у того вместо модной шляпы на голове была грязная тряпка. Утти обмотал ею голову так, что кроме тряпки было видно одну маску. Доктор стоял посреди улицы, опирался на большую косу с крепким древком, какой мужики косят сено, только лезвие было разогнуто, и коса больше походила на гвизарму. Он был один. Но кавалер не сомневался, что в одиночку чумной доктор не осмелился бы вот так, без доспеха, встать на пути конного опытного воина в полном облачении. Поэтому Волков остановил коня и огляделся. Мест для засады было предостаточно, любой пустой дом, любые запертые ворота могли скрывать помощников доктора.

– Что ты встал, поганец, – заверещал доктор пронзительно и противно, – неужто такой храбрец, как ты, испугался? А? Ры-ы-ы-ыцарь?

Кавалер не отвечал, оглядывался, ища подвоха.

– Пожег