Сильное тело вытянулось в смерти и словно бы ссохлось,потеряв былую гибкую стать, расшитые бисерные бока потускнели, прихваченныеледком… Была бы жива, я бы, пожалуй, отпустил её в прорубь. Пусть бы гуляласебе в речной придонной траве да рассказывала малым щурятам, какие бывают насвете чудеса.

Белая дорога реки, стиснутая заледенелыми кручами, уходилавдаль, в мглистую морозную дымку. По верху обрывов неподвижными стражами стоялиодинокие великаны-сосны, а внизу, заметённые по макушки, дремали в голубыхперинах заросли ольхи, по которым самую реку называли иногда Вольховой… Ирозовыми столбами возносились в звенящее безоблачное небо дымы из невидимыхотсюда, с реки, ладожских домов! И стояло над ними далёкое солнце в морозномвенце негреющих прозрачных лучей!

Не в первый раз я на всё на это смотрел. Да тут толькопонял, мимо какой красы проходил не глядя, не видя, – и слёзы навернулисьвдруг на глаза… Почему? Может быть, потому, что жила теперь эта краса для меняодного, не мог я показать её ни матери, ни отцу, ни сестрёнке милой Потворе?..Даждьбог весть…

Было жаль щуку, жаль Дражка, а себя, конечно, всех жальче.Ещё немного, и точно разревелся бы сам не хуже мальца, и размазывал бы соплиободранным кулаком… Однако сдержался. Почистил на себе одежду, собрал рыбу даснасти и пошёл. Надо было всё же отнести щуку Дражку, не то ведь опять подумает– украсть захотел. Да и утешить глупого…

Сегодня Гуннар Чёрный устраивал пир! Да не как попалоустраивал, не где-нибудь: у господина Рюрика, в самих княжеских хоромах. Апочему бы ему и не затеять пира-веселия, ведь он, Гуннар, стал теперь не беднеелучшего из торговых гостей! Вот возьмёт ещё и сам выстроит себе дом и станет внём жить, добра наживать… Всего вдосталь будет на его пиру! Словенских пирогови морской рыбы, по-урмански посоленной. Каши с мёдом и козьего сыра мюсост, докоторого превеликие охотники все эти мореходы. И хоть залейся – кваса нашего дасбитня пахучего и хмельного напитка скир, которого Гуннаровы товарищи загодянаготовили из кислого молока!

Вчера вечером прибежал к нам во двор малец Дражко.Приодетый, умытый, новенький поясок в серебре – не иначе, Гуннаров подарочек.Мне, девке будто, вложил в руку сладкий пряник, старой Доброгневе поднёсзаморский костяной гребешок – та прямо помолодела, залюбовалась. А самомуДобрыне поклонился поясным поклоном и вымолвил, ну ни дать ни взять нарочитыйпосол:

– Так тебе молвит Гуннар Гуннарович, урманский гость!Челом бьёт, просит завтра на пир!

Добрыня вытер руки о передник, положил шило, выпрямился,ответил спокойно:

– За честь спасибо! А и то, Дражко, многих ли обошёл?

Я жевал в углу свой пряник, слушал вполуха: мне-то что, меняне зовут.

– Многих! – отвечал Дражко гордо. – У меня отнего ко всем слово!

Добрыня заложил руки за спину, светлые брови сошлись упереносья в одну черту:

– И у Найдёны Некрасовны небось был? Что же сказала –на веселье пойдёт ли?

И спросил вроде негромко, а сам так сжал зубы, будто стонготовился задавить! Я видел. Дражко чуть смутился, отвёл глаза:

– Я с Жизномиром, с братом её, говорил. Он мнесказывал, что непременно пойдёт… Девкам при мне велел платье ей приготовитьлучшее какое ни есть…

Добрыня, по-моему, даже пошатнулся. Тут-то бабка Доброгневаподала голос от печки, костлявым пальцем поманила Дражка:

– Ты, милый, забери-ка свой гребешочек… Гуннаровича заласку поблагодари, да ни к чему мне, старой, у меня уж и волосы-то всепосеклись…

– За честь, – повторил Добрыня глухо, –спасибо. А ноги моей на том пиру не будет!

Дражко никак такого не ожидал. Заморгал, повернулся ко мне…Да мог ли я ему помочь? Против Добрыни, если упрётся, разве что самому князювстать. С тем Дражко и ушёл, и собаки зарычали на него у калитки.

Так-то вот! А было это вчера, а теперь и нынешний деньклонился к закату, и гости в княжеский дом, поди, все уже собрались…

А того, что это кончался последний день моего холопства, мнеи вовсе неоткуда было знать.

Добрыня мой нынче с утра был точно больной. Лежали у негосапоги раскроенные для молодого варяжского воеводы Вольгаста – пробовал работать,да мало что выходило. Это же видно, если у кого всё валится из рук. Смотрел яна него, смотрел… а потом взял вдруг и сказал:

– А сходил бы ты к ней, Добрыня Бориславич. Словом хотьперемолвился бы.

И сам себе тут же прикусил болтливый язык: к кому с советамиполез? Не к брату – к хозяину! Ведь он меня хоть об забор головой, никто заголову ту и виры не спросит… Однако Добрыня не осерчал. Только посмотрел наменя и тихо ответил:

– Да как перемолвишься.

И то верно. Жизномир теперь небось близко не подпустит ксестре, с десятком домочадцев в толчки выпроводит за ворота, и как хочешь, такотмывайся потом от горького срама.

Худо дело!

Вот и сидел я сам по себе у железного светца с лучиной,держал в руках иголку да нитку, рылся в обрезках давно брошенных кож. Добрынямне разрешил. Сбывалось надуманное: кроил сам на доске, приставлял кусочек ккусочку. Выйдет ровненький мячик, глядишь, купит кто побаловать малого сынишку…

И тут-то во дворе заворчали, а потом умильно заскулилисобаки! Добрыню как подбросило. Не то услыхал что, не то сердце вещее надоумилопоспешать. Вылетел в дверь и даже не притворил её за собой, и сквозь эту-тодверь я видел, что было во дворе. А увидел – сам выскочил за хозяином вслед!

Там, снаружи, клубилась паром ночная морозная мгла. И звёздыбыли железными гвоздями, часто вколоченными в небесную твердь. А через двор кдому шла Найдёна – да какова!.. В одной рубашонке, простоволосая и босиком!..Рубашонка на плече стыдно разорвалась, а в дыре-то, погляди, синий синяк!Волчки бежали следом, обнюхивали её закоченелые, сбитые ноги.

Добрыня, сам в одной рубахе, кинулся к ней опрометью. Она,впрочем, на шее у него не повисла. Ещё и уперлась ладонью ему в грудь, что-тосказала – да гордо, властно сказала! Совсем не похожа была на прежнюю, тихую,ласковую, какой я всегда её помнил.

Ну, Добрыня мой никаких её глупостей и слушать не стал.Схватил в охапку, в два шага перенёс в дом на руках: согрейся, мол, наперво.Потом будешь ругать!..

Я подбросил в печку дровишек, и каменка ожила, зашумела,источая доброе тепло. Серый дым пуще заволновался в стропилах, неспешновыползая в дымогон.

Добрыня опустил девчонку на лавку возле печи, и бабкаДоброгнева тут же накинула на неё жаркую овчину. И захлопотала: согретьпоскорее медового сбитня, напоить её, замёрзшую! А сам усмарь сел тут же, прямона пол, взял в ладони девкины ноги, принялся греть дыханием, растирать. Онатолько губы кусала. У меня и то по старой памяти больно закололо в ступнях. Непо травке небось бежала! И все мы молчали. Да о чём тут ещё спрашивать, схорошими вестями так не приходят.