Гордая Найдёна сперва как-то держалась, потом, отогреваясь,заколотилась всем телом, и слёзы полились по щекам. Такие слёзы унимать безтолку, тут жди, пока высохнут сами. Добрыня натянул на неё вязаныеносочки-копытца, пристроился рядом на лавке, обнял, прижал к себе. Вот ведькак: лом железный мог на кулак намотать, а тут не знал, как утешить плачущуюдевку, и сам был оттого беспомощен и жалок.

Найдёна вдруг встрепенулась испуганно – так, будто следомвот-вот должна была вомчаться погоня. Выпростала руку из-под овчины, кое-какутёрла глаза:

– Добрынюшка!.. Не раздумал ещё в жёны за себя брать?..

Ну точно малая пичуга пораненная, подобранная из-под ног:откуда знать, в добрую ли ладонь угодила! Добрыня отвёл ей мокрые спутанныеволосы со лба:

– О чём спрашиваешь, Словиша моя?

– Ане раздумал, – прошептала Найдёна, – такныне бери. Жизномир, братец мой старший, сказывал, будто с ГуннаромГуннаровичем вено за меня обговаривать станет. А меня вот батогом вразумил дана замок запер, потому на пир тот я своей охотой не шла…

Смотри-ка ты, как дело поворотилось! У Добрыни аж желвакивыступили на скулах.

– А давно ли, – спросил, – братец твой тактебя учит?

Она снова всхлипнула:

– Да вот как урмане вернулись, с того дня и повадился…я тебе-то не сказывала…

Тут мой Добрыня встал сам и девку заставил подняться,подхватил сползшую было овчину. Повернулся к бабке и достал рукой пол:

– Бабушка любимая, государыня Доброгнева Гостятична!Челом бью – возьмёшь ли в дом жену мою водимую, Найдёну Некрасовну?

Вот и всё!.. Ни сватов тебе, ни сватовства, ни свадьбысамой. Долго вилась верёвочка, а узелком связалась в один миг. Муж с женою – иникому теперь её у Добрыни не отнять. Покуда живы оба, он и она. Меня потомпрошибло, как вдумался. Вылетело слово, его и стены избяные слыхали, и печка, иогонь в печи. И как хочешь теперь, а решённого не перерешишь: они словуручатели, они сами Правдой стоят и другим душой кривить не велели!

Вот молодые бухнулись перед бабкой на колени, и она, точноудивившись, сперва всплеснула руками, а потом ухватила обоих за встрёпанныевихры и притянула к своей груди две беспутные головы:

– Ой, да сиротки же вы мои несмышлёные…

Поближе к утру Добрыня перевяжет Найдёнкину косу верёвочкойи срежет её у затылка. А потом пойдёт с этой косой к Жизномиру, понесёт честныйоткуп за умыкание сестры. И ещё вено за то, что она его, Добрыню, разула, сталаего женой.

– Вы, детки, теперь на реку сходили бы, –присоветовала им Доброгнева. – Поклонитесь ей, пускай она знает.

Ну, мудрая бабка! Как затеет Жизномир суд-тяжбу да закричитиспытывать водой, кто прав, кто виноват – неужто не поможет река-мать тому, чьюклятву слыхала?

– Ты не ходи, – сказал мне Добрыня. – Тутпосиди, мало ли что.

Дома так дома, мне всё равно. Но старая воспротивилась:

– Пусть, пусть идёт. Лишний видок будет, а и князю онведом!

Добрыня не стал ей возражать, велел мне обуваться.

Одну собаку он привязал возле ворот, другая побежала занами. Подле дома слыхать было тишину, в которой стыли вокруг городаисполинские, заваленные снегом леса… Тяжкий мороз, будто горстью, накрыл птицуна гнезде и зверя в логове – как они, согретые лишь собственным теплом, мыслилипережить эту ночь?.. Воздух и тот казался густым, горло сжималось само, нехотело его принимать…

Над рекой стояло мертвенное сияние, у берегов залеглакромешная темь. Добрыня с Найдёной спустились на самый лёд, мы со старойостались их ждать. Муж и жена низко поклонились реке.

– Помнишь ли, государыня Мутная, – сказал ейДобрыня, – как мы с невестой моей вот здесь при тебе в любви обещались?

Гул прокатился меж берегов и завершился громким трескомпрямо около нас! Это под пятою мороза лопался крепкий прозрачный лёд. Яневольно поёжился и тут почувствовал, что начинаю дрожать… должно быть, отстужи…

– Мы с нею друг от друга и от клятвы своей неотступили. – продолжал мой хозяин. – И ты не выдай теперь, река-мать!

Достал из-за пазухи целый, ещё тёплый хлебушко, наклонился иопустил его в трещину, жадно отверзшуюся, как я тут только приметил, у самыхего ног… Толкнул приношение под лёд. Отступил назад, на твёрдый берег, и язадрожал пуще: причудилось, будто трещина-полынья на глазах стала смыкаться…

Но не судьба была в ту ночь девке Найдёнке спрятатьостриженную голову в новую кику и стянуть любимому с резвых ног сапожки,становясь перед людьми мужатой женой. Не успели мы толком отойти от реки, когдана ночной снег легли медные блики! А чуть погодя начало восходить над домами,над заметёнными крышами, страшное багровое зарево. Пожар!

Добрыня мой сперва остановился в недоумении. А потомопрометью кинулся вперёд, и остроухий пёс с воем полетел перед ним. Я пустилсявдогон, и лишь когда мы с ним уже топали плечо в плечо, запоздало смекнул: даэто же наша изба горела! Это на его, на кожемякин двор залетел гость незваный –злой красный петух!

Никому не доведись увидеть, как горит его дом… Я-то это разуже испытал: в то ясное пригожее утро, когда Олав, собака смердящая, со своимизипунниками-урманами наш двор вычищал.

Это страшней страшного, когда горит дом. И даже если нет втом доме людей. И даже если это совсем не твой дом! Всё пожрёт ненасытныйогонь: и самые стены, и лавки по стенам, и полати, и крышу, и траву, что на тойкрыше растёт. И колыбельку, в которой качала тебя родная рука и в которой тысам качал маленькую сестрёнку. Вспыхнет и станет пеплом соломенная куколка,твоих рук труд, а в ней каждая соломинка тебе ведома. А кукла берестянаяскорчится от жара и будто поползёт, обугливаясь, к порогу, и в смертномотчаянии потянется к тебе – спаси!

И ещё тому добро, кто не видел, как прыгает в это пламяживой человек и исчезает в нём, в багровой круговерти, и сам становится языкомогня… Потвора, Потворушка, сестрица милая!

…И тогда же, пока бежали задворками, меня как стукнуло: несамо вспыхнуло – подожгли! Я же помнил, бабка выгребла из каменки жар испрятала в горшок. А тут пылало так, будто по всем углам нарочно раскидалисолому! Вот мы вомчались в ворота, и точно: пёс-сторож лежал зарубленный напочерневшем снегу! А дом горел костром. Видать, сильно досадил кому-то мойусмарь, ведал же вор, какой грозе себя подставил: доищутся – самого и семью наразграбление да на поток, а допрежь ещё заставят погоревшему убыток платить.Оттого-то поджогом мстит только тот, кому нечего терять, кто и так всё ужепотерял.

Дом колебался в вихре огня, на глазах погибало всё нажитоеза годы: утварь и кожи, бабкина резная прялка и мой так и не доделанный мячик…Всё, что мы могли ещё совершить, это помочь уберечь соседние дома, из которыхвыбегали испуганные, наспех прибранные люди. Вот-вот чёрными птицами полетят подворам горячие головешки – долго ли всему городу заняться!