Добрыня, как пристало, начал вразумлять меня делу. Поручалпока скрести шкуры после зольника, и я справлялся с этим вроде неплохо. И не точтобы я так уж старался ему угодить: просто не приучен был, взявшись за дело,совершать его вполсилы. И ещё – не рабом родился и не рабом хотел умереть.

Кто запретит усердному кожемяке купить шкурку-другую? Илисодрать со зверя в лесу? Никто не запретит. А там наделать славных вырезныхбашмачков – да и продать? А там, глядишь, поднакоплю серебра-то и ударюсьхозяину в ноги. Кто бабке не внук! Выкупались другие люди, и я выкуплюсь, дайтолько срок. Выкуп в полмарки отчего не собрать – на том Олаву проклятомуспасибо, хоть плату взял невеликую, и люди то видели.

И куда же тогда? Мысль людская быстро бежит, быстрее, чемсеребро в кошель. А вот куда пойду: в отроки к Рюрику-князю. Возьму тот меч иприду, и он не выгонит меня со двора. В это я верил… А куда ещё-то?

Никогда кожемяка не сидит праздно. Приходит осень – забиваютскот и волокут усмарю во двор шкуру за шкурой. Дело кипит! Знай поворачивайся –скобли, квась, разминай… не поспишь! А чуть утрёшь пот со лба, глядь, люд водвор идёт по-прежнему: кому ножны, кому тулоколчан, кому сапожки, а кому –мячик забавный сынишке на игру…

Нынче Добрыня разминал, выравнивал деревяшкой уже отмоченныекожи, и я видел, какая это была работа. От подобной работы руки и плечи сперватрещат и жалуются в голос, зато потом наливаются твёрдым железом! МогучийДобрыня даже на холоду трудился без рубахи, лило с него в семь ручьёв.Когда-нибудь и я буду работать подле него. Вровень с ним. Как он!

Я сидел на вершине глинистой сопки, на прихваченных морозцемземляных комьях, а в подмёрзших болотцах шуршали на ветру высохшие тростники. Иболее ни звука: ни голоса птичьего, ни оклика людского. Мертво!.. И дажесолнышко схоронилось в бело-серые тучи, не рождало теней.

Я жевал загодя припасённую корку, а по щекам текли солёныекапли. Не было у меня блинов для тризны, блинов масляных, круглых, на маленькиесолнца похожих, не было рассыпчатой каши. Одна эта корка. Да не по Олавутризна, не ему честь! Лежали там, с ним, семеро почти незнакомых, с кемпобратала меня неволя. И Шаев. Дала им судьба пуховые подушки – земляныемёрзлые комья!

А не сруби я Олава, и теперь ходили бы по свету. Ходили бынеба синего не видя, с головами низко опущенными. Сидели бы где-нибудь вБирке-городе на таком же бревне… оживить бы на миг, хоть на полмига! Не осудьбе спросить, не о счастии – об одном только: вина ли на мне? Держат лиобиду? Да как спросишь.

Вот тогда я вытащил нож, что дал мне Добрыня. Резанул себеруку и покропил запорошённую землю.

Вещая руда просочится сквозь толщу, обогреет застывшие лица…

А больше я ничего не мог подарить тем восьмерым.

То правда: пока я в крепости жил, старшие мужи меня необижали. Зато иные отроки мною брезговали, гордились. Случалось, отпихивали отмиски, отбирали кусок. Насмешничали, кто как мог. Я в драку не лез: после моихвсех обид это-то не в обиду казалось. Да и слаб был ещё.

Одного отрока звали Дражко. Отроком ему, правда, зваться былорановато – так просто, малец сопливый не то семи лет, не то вовсе шести. Родомваряг, и притом сирота круглый, жил при дружине, набирался ума. Минет срок,станет воином у князя, как отец его прежде был… От этого Дражка я вскоре особойласки дождался. Всё-то ему во мне не приглянулось: и не так я, холоп, сел, и нетак я, холоп, встал, и никакого проку с меня, с холопа, одна забота князю иубыток, а ему, Дражку, докука.

Жизномир, впрочем, быстро изловил бесстыжего за ухо. Истиснул пребольно. И выговорил строго:

– Не ты парня кормишь, а князь. И не тебе его лаять.

Но это-то всё полдела. Хуже, что жил у князя ещё и тотчёрный урманин, Гуннар Сварт. Жил гостем, и Дражко таскался за ним как хвост. Яслышал вполуха, будто урманин болел по весне, и тяжко болел, и тогда-то малецповадился с ним сидеть, ухаживать за хворым. Я не расспрашивал. Видеть не могурманина проклятого, Олавова друга-соотчича. Болел и болел, жалко, что непомер. А вот Дражку я дружбы с ним не забыл!..

Как-то я нёс в дом ведёрко воды, когда скрипнула калитка, иво двор вошёл ещё один пожелавший новых сапог… Гуннар Сварт! Я даже вздрогнул,чуть воду не расплескал.

Добрыня живо вышел к нему, усадил, велел поставить ногу наберестяной лист: обведёт ступню угольком, выкроит по мерке, и будет сапожок –как влитой. Гуннар сидел молчал, подставлял ему ногу. Я же от него вроде бы ине прятался, а только как-то сам собой оказался вдруг за чанами. Оттуда исмотрел. Гуннар меня не замечал. А что ему меня замечать?

Когда Добрыня кончил возиться и убрал бересту, Гуннар вдругсказал ему:

– Ты, как передают, муж доблестный и разумный. ПочемуХрёреку конунгу служить не идёшь? Ведь он тебя звал.

Хрёрек конунг – так они, северяне, звали ладожского князя.

Добрыня не пожелал ему рассказывать о своём отце и о князеВадиме. Ответил коротко:

– А недосуг мне. Ремесло гулять не велит.

Гуннар помолчал немного, потом сказал так:

– Нехорошо это, когда стоящий муж не умеет себяоборонить.

Он очень чисто говорил по-словенски, лишь по чистоте этой иугадаешь чуженина… Я видел – проняло моего Добрыню, взяло за живое.

– Тебе кто сказал, что я за себя не постою?

Вот тогда-то мне показалось, будто Гуннар уже и губы сложилдля ответа, и я даже угадал вроде, кого он мыслил назвать. Жизномира!..Жизномир клепал, что ты не боец!.. А что, я ведь и сам слыхал от него проДобрыню: силён, мол, что медведь, а рубиться не зол, драться не горазд! Может,потому и почудилось?..

Но Гуннар раздумал отвечать и не торопясь поднялся. Я ещёраньше заметил, что он всегда двигался медленно, осторожно. Словно боялся чегов себе самом. Вот подошёл к поленнице, вытянул две ровные деревяшки, однупротянул усмарю:

– Потешимся, Добрыня Бориславич. Достанешь меня, скажу,что был не прав.

Я, на них глядя, стискивал в зубах палец: такая лихая вдругзаколотила меня дрожь. Вот скинули полушубки… Мой Добрыня выглядел крепким, чтокондовая сосна. А Гуннар – будто ту же сосну чуть надломили да так и оставили,болеть, тяжело заращивать раны. Ну, держись, мореход! Какой силы был мойхозяин, я знал хорошо. Кто против него устоит? Однако тут Гуннар перехватилпоудобнее своё полешко… И словно бы процвело то мерзлое полешко стальным жаломсекиры! Непрост был Гуннар. Ой непрост!

– Бей, – проговорил он спокойно.

Вот прянул вперёд мой кожемяка… и по урманину почему-то непопал. Промахнулся. Зато Гуннар приласкал его почти что тут же. Смазал шершавойдубинкой по правому уху. Легонько так, не столь больно, сколь обидно. И когдауспел!.. Ухо у Добрыни вспыхнуло, а там и всё лицо. Ужо тебе, гость урманский,гость неразумный! Вот возьмётся Добрыня за дело как следует, и побежишь повсему двору, а после в ворота! А я посвистом тебя провожу, чтобы резвеебежалось!