Кольцов, Митроша и я

«Лучше поздно, чем никогда». Не дает мне совесть покоя, за то, что ни строкой не отозвался на сто двадцатипятилетнюю годовщину со дня рождения нашего лучшего поэта-«самородка» Алексея Васильевича Кольцова!

А отозваться должен я был потому, что с 1870 по конец 1879 года провел я на родине Кольцова, в Воронеже, куда был привезен из родной своей Белоруссии годовалым ребенком, и раннее детство мое овеяно было духом поэзии певца приазовских степей, чумачества, «черноземного» крестьянства…

В мое время главная улица, Б<ольшая> Дворянская прерывалась двумя «скверами», «Петровским» и «Кольцовским».

В первом высился величественный, едва ли не лучший в России, после фальконетевского, памятник творцу императорской России, изображавший царя-гиганта в рост, опирающегося левою рукою о якорь, а правою указующего в сторону южного нашего моря.

Этот прекрасный монумент производил на детей впечатление великой и грозной силы, пред лицом которой не очень-то разыграешься в мяч или «пятнашки».

Недаром же даже француженка-гувернантка заставляла меня снимать шапку, проходя мимо изображения «величайшего из монархов вашего отечества, который любил только очень прилежных и послушных детей».

А так как по части прилежания у семилетнего мальчика обстояло не все благополучно, а насчет послушания – и того хуже, то в грозном бронзовом лике царя мне невольно виделся немой укор и по собственному моему адресу.

Вот вам и воспитательное значение памятников великим людям!

Зато когда мы с сестрою и своим смазливым Ментором в юбке добирались до «Кольцовского сквера», нас охватывал как будто другой воздух и настроение наше из строго-чинного сменялось радостно-возбужденным.

Снежно-белый мраморный бюст поэта, на невысоком гранитном постаменте мог внушать какие угодно чувства, кроме страха, а птичий щебет множества сверстников и сверстниц, игравших в мячики, в «пятнашки», в «казаков-разбойников», прыгавших через веревочку и даже катавшихся на трехколесных велосипедах, быстро вовлекал нас в круг невинного детского веселья, изредка прерывавшегося легко высыхавшими слезами по поводу зашибленной коленки или набитой на лбу от столкновений шишки.

Гувернантка наша, по-видимому, особого почтения к памятнику Кольцова не питала, хотя и назвала нам однажды поэта «русским Бернсом»1, с которым была знакома, как воспитанница какого-то английского пансиона для девиц, чем очень гордилась.

Мы же знали стихи великого шотландского поэта-крестьянина по прекрасным переводам «Полевой маргаритки» и «Полевой мышки», помещенным, кажется, в «Родном Слове» Ушинского2, откуда впервые прозвучали нам и задушевные строки «русского Бернса», Кольцова, которые мы, не заучивая, знали наизусть.

Был у меня друг, сын сослуживца отца, Митроша Дружаев, мальчик, годами двумя старше меня, очень тихонький, скромный, державшийся в стороне от наших шумных игр, которые и я охотно покидал для чинных с ним бесед, главным образом, на «литературные темы».

Не улыбайтесь: Фрейд3 рассказал вам далеко не все о раннем пробуждении в детях совсем «не детских», казалось бы, мыслей и чувств.

И когда же острее и глубже, чем в детстве, переживаем мы обаяние художественной ритмической речи, попросту – стихов, далеко не всегда понимая даже их содержание?

Страстная, почти экзальтированная любовь к стихам при наличии воистину феноменальной памяти сближала меня с моим «первым другом», который приходил в «Кольцовский сквер» обыкновенно с тоненьким томиком стихов этого поэта, в издании, сколько помнится, Смирдина4.

Читал стихи Митроша изумительно, слегка нараспев, – «согласно пушкинской традиции», сказал бы о нем, вероятно, современный эстет, – читал наизусть, держа книжечку обеими руками, как держат священники Евангелие, готовясь благословить им молящихся.

Читал с такой исключительной экспрессией, какая свойственна только крупным драматическим талантам. Вероятно, и он был наделен этим даром «свыше», потому что дома Митрошею взрослые занимались очень мало, и едва ли кто-нибудь дал бы себе труд обучать его декламации.

Из песен Кольцова любимыми его были наиболее элегические, и каждый раз, заканчивая стихотворение: «Чья это могила, – тиха, одинока и крест тростниковый, и насыпь свежа», – он смахивал с длинных ресниц проступавшие слезинки и долго оставался безмолвным, медленно, по-молитвенному качая головой.

Без малого 16 лет кануло в вечность с тех дней, когда, взобравшись на наиболее уединенную скамеечку, мы с моим другом по очереди декламировали стихи Кольцова пред его мраморным лицом. И сейчас не без глубокого умиления вспоминаю я «трогательную», смахивавшую слезинки Митрошину руку, в царапинах и чернильных пятнах, – руку ребенка, которым мало занимались дома и который чуть не с пеленок искал уже «вышнего града» собственными усилиями.

От этого-то своего раннего «учителя» узнал я о происхождении и жизни Кольцова и притом с такими подробностями, каких не найти и в печатной биографии поэта, принадлежавшей перу Депуле5.

Дело в том, что среди обширной материнской родни Митроши здравствовала еще в ту пору ветхая старуха – крестная мать моего друга, – отлично знавшая в свое время всю семью родителей поэта.

От этой-то «крестной» своей он и наслушался не совсем детских рассказов о жизни поэта в доме отца, богатого мещанина-прасола, оценившего сына лишь после получения им «всемилостивейше пожалованных» вдовствовавшей и царствовавшею императрицами подарков, – бриллиантовых перстней, – в воздаяние за его литературные заслуги.

Именно это обстоятельство и вдохновило, по-видимому, старика Кольцова украсить надмогильную плиту сына потрясающей, по безграмотству и безвкусию эпитафией: «без наук просвещен» и т. д. – которую только во дни постановки поэту памятника в общественном сквере воронежцы удосужились заменить другим, более приличным надгробием.

Вокруг имени Кольцова, как «жертвы темной мещанской среды», в истории русской литературы давно сложилась трогательная легенда, ни поддерживать, ни разрушать которую я, разумеется, не буду.

А. Вележев

А. В. Кольцов

В текущем году исполняется столетие смерти поэта Александра Васильевича Кольцова.

Тернист и труден был литературный путь Кольцова, не сразу и не всеми был признан его поэтический дар. Вспомним хотя бы отзывы о Кольцове двух его современников, В.Г. Белинского и Н. А. Полевого. В то время, как первый находил у поэта прасола «талант небольшой, но истинный»1, второй отрицал за ним наличие какого-либо таланта2. Такую двойственность в оценках поэтического дарования Кольцова можно проследить и у позднейших русских критиков и писателей.

Однако с какими мерками ни подходить к Кольцову, одно остается бесспорным: в истории русской культуры Кольцов – явление интересное, самобытное, может быть, в своем роде неповторяемое. В этом убеждает нас голос нашего внутреннего опыта, об этом же говорят и внешние факты, убедительные силы которых мы никак не можем отрицать: и то, что стихи Кольцова переведены на иностранные языки (отдельные его вещи имеются даже в латинского переводе), и то, что все «песни» Кольцова положены на музыку и то, наконец, что многие из