Пробюса, которого он едва знал, и вслед за тем возникает воспоминание об ужине в Тулузе, который кажется ему сейчас прощальным и каким-то особенно торжественным благодаря Жюстине и нежным взглядам Пробюса, обращенным к ней. Так или иначе, но ни о какой игре уже не может быть и речи.

— До чего же черная ночь, — замечает Жюстина.

— Не чернее всех прочих — обычная военная ночь… Извините меня, пожалуйста…

Жюстина искренне удивлена.

— За что же?

— Я прошу у вас прощения… за эти пошлые комплименты… Я… я не знал.

Пассажиры засуетились, собирая и связывая свои немыслимые пожитки, поднялась толкотня, и Симона с Жюстиной бросило в объятия друг друга, как влюбленных в метро.

— Не будем говорить об этом, — сказала она. — Если вести такие разговоры, то жить не захочется. И потом это ни к чему. А главное, что вы, собственно, знаете?

Он молчит. В самом деле, что он, собственно, знает? Возможно, тогда в Тулузе Пробюс просто ухаживал за Жюстиной? Возможно, у нее есть кто-то другой?

— Да, вы правы. Это ни к чему.

Он пытается при голубоватом свете лампочки поймать взгляд запавших глаз Жюстины и вновь видит перед собой маску, которая только что так понравилась ему.

— Почему вы возмущаетесь, когда я говорю, что вы похожи на маску? Ведь здесь все в масках. Только что я столкнулся с полицейским… И у него на лице была маска… Только маска глупая. При этом свете у каждого проступает его подлинное лицо. Вы — шелковистый ночной зверек. Может быть, черная кошечка. Но я не осмеливался сказать вам об этом, потому что черные кошки приносят несчастье…

— Да, кроме тех, у которых на шее белое пятнышко… А у меня такое белое пятнышко есть…

— Правда?

— Конечно.

— Мне хотелось бы…

Она опускает в знак согласия ресницы, и губы их, почти соприкасавшиеся раньше, теперь при каждом толчке поезда встречались в мимолетном поцелуе. Цель их путешествия уже не Париж, они уже не пассажиры поезда, который, возможно, мчится к бездне. Перед ними — жизнь, конечно, не вся жизнь, а лишь тот ее кусочек, который им отпущен: эта минута, этот вечер, может быть, эта ночь.

Продолжая игру, они уже целуются всерьез, надолго прильнув друг к другу.

— Мне нравятся твои губы, — говорит Симон.

— Вот об этом и надо сейчас говорить. Ты говоришь как раз то, что надо.

Он снова целует ее. Но он не может поднять руки, чтобы обнять ее. Они походят на влюбленных, которых часы пик застали в метро. Они просто незнакомые мужчина и женщина, они встретились, обменялись взглядом и, почувствовав взаимное влечение, не в силах ему противостоять, ослепленные, счастливые, устремились друг к другу.

Любовь, сказал Ленин, это куда сложнее, чем выпить стакан воды. И это правда. Но что-то в этом сравнении есть. Так после долгих блужданий по пустыне, закрыв глаза, с наслаждением залпом выпиваешь большой стакан холодной родниковой воды. Наслаждение это рождено жаждой. Тем, что пришлось долго идти. Тем, что еще не скоро будет другой источник.

— Пообедаем вместе?

Она смотрит на него своими большими серыми неподвижными глазами.

— Если мы будем вместе обедать, значит, придется не расставаться до утра. Но в ресторан идти слишком поздно. У меня есть квартира…

— Ну нет, — сказал Симон. — Видишь ли…

Она говорит ему прямо в ухо, потому что поезд отчаянно грохочет на стрелках, въезжая в предместье.

— …На этой квартире никто еще не был. Я там только ночую. И я совсем одна.

Это весьма любопытная квартира, добавляет она. Там есть рояль и висят гобелены. Есть фотографии кинозвезд, коллекции репродукций, которые выходили приложением к «Птит иллюстрасьон», среди них есть фотография Сарры Бернар на деревянной ноге в костюме из «Орленка».

— Я люблю «Орленка», — говорит Симон. — Это такая глупость. Просто потрясающе. А мы, маленькие людишки без чинов и орденов, шагаем и шагаем под барабанную дробь — там-там-тра-та-та-там.

Жюстина смеется.

— Вот из-за таких дурней, как ты, — шепчет она, — немцы нам и вернули пепел Орленка, а из-за таких, как я, — переименовали театр Сарры Бернар.

Симон зажимает ей рот рукой.

— Да замолчи же наконец. — Он обнимает ее за плечи и, прижавшись щекой к ее щеке, касаясь лбом холодного стекла, говорит: — Мы не можем выйти из вокзала вместе. Если комендантский час начинается в одиннадцать, мы можем встретиться возле уборной, что напротив Зоологического сада. Если же он начинается раньше, мы встретимся в зале ожидания.

Жюстина молчит.

— Вот и Париж, — говорит она.

— Да, вот и Париж, — шепотом вторит он ей.

…Больше стало синих лампочек. Пошли глухие стены, такие серые, такие облезлые, что и при дневном свете они так же сливаются друг с другом, как сейчас. Надо быть по-настоящему влюбленным в этот город, чтобы снисходительно смотреть на этот пригород, до того жалкий, что война почти ничего не прибавила к его нищете. Она даже скрасила его, окутав той же атмосферой таинственности, что и сады Тюильри, и остров Ситэ. Покров ночи, прорезанный огоньками синих лампочек, накрывает как богатые, так и бедные кварталы, без всякого различия. Но это только так говорится. Расплачивается за все опять-таки Париж бедняков. Во время бомбежек погибают прежде всего те, кто живет подле сортировочных станций и заводов. Следовало бы подсчитать потом, сколько погибло от бомбежек людей по социальным категориям…

— О чем ты думаешь?

— О социальных проблемах.

Жюстина состроила детскую гримаску.

— А в мирное время… ты тоже занимаешься социологией?

— Нет, историей. Во всяком случае, хотел заниматься. А теперь…

Он берет в свои ладони руку Жюстины.

— Я люблю Париж, — говорит он. — Люблю его больше Франции. Ведь Франция — это в конечном счете идея, абстракция. Ты