терпеливый голос Прево, продолжающего из небытия свой разговор с ним, прерванный на берегах Луары, слова Саши Бернштейна: «У вас на Западе такого хлеба нет» — все это как бы делало Симона одним из борцов той армии, в которой он так несправедливо усомнился летом 1941 года, когда слова «непобедимая Красная Армия» вызывали чувство огорчения и досады, — той армии, которая, по последним сообщениям, освободила Одессу.

Открылась дверь. Симон тотчас снова положил руки на голову. Вошел полицейский в штатском, закрыл за собою дверь.

— Ну-с?.. — произнес он и покачал головой, щурясь от дыма сигареты. — Ну-с? Хороши же твои соотечественники, а? Вот проститутки! Или ты иного мнения?

— Не все же такие…

— А я тебе говорю — все. И потом, когда человек сдрейфит, он всегда себя так ведет. А дрейфят сейчас все… Может, скажешь, что ты не трусишь? Вот сейчас мы увидим, трусишь ты или нет… Опусти руки. Теперь смотри…

Полицейский в штатском направился к стене напротив полок, достал из кармана ключ и открыл дверь. В комнату ворвался свежий ночной воздух. Симон увидел слабо освещенный двор, заставленный багажными тележками.

— Теперь можешь бежать. Беги. А знаешь, что ждет тебя за попытку к бегству?

— Знаю.

— И все же попытаешься бежать?

— Да.

— Значит, ты в самом деле не дрейфишь! Ладно, проваливай!

Симон пристально смотрел на пустынный двор. До него долетали звуки привокзальной жизни: где-то вдали грохотали, маневрируя, поезда, пыхтели паровозы. Все существо Симона пронизывала уверенность, что смертный час его настал. Симон сотни раз слышал, что полицейские, развлечения ради, насильно заставляют заключенных бежать, а потом стреляют по ним, как по движущейся мишени. Должно быть, где-то в глубине двора его поджидают эсэсовцы, держа палец на спусковом крючке автомата. Симон снова подумал о нелепости случившегося и в изнеможении закрыл глаза. Затем медленно пошел вперед. Так надо. Он чувствовал, как по груди его стекает холодный пот и сердце останавливается, словно он вот-вот лишится чувств.

Тут до него донесся голос полицейского, который кричал, а может быть, и не кричал, может быть, говорил совсем рядом и очень тихо: «Да убирайся же отсюда, болван, убирайся скорее!»

Когда Симон перешагнул через порог, жизнь вместе со всеми ее надеждами сразу вернулась к нему. Двор был пуст. Симон повернул влево и очутился на насыпи у вокзала. Какие-то люди пробежали мимо него в темноте. Он внезапно вспомнил, что ему не вернули чемодана. Но он продолжал медленно брести, как если бы свобода еще не принадлежала ему.

НОЧЬ

Перед ним стояла Жюстина. Он увидел, что она очень бледна.

— Я чуть не умерла от беспокойства, — сказала она.

Он взял ее под руку.

— Пойдем отсюда. Я тебе все расскажу, только скорее пойдем отсюда.

Он совершенно обезумел от счастья.

— Я жду тебя уже десять минут.

— Всего только десять минут?

— Где твой чемодан?

— Его у меня отобрали.

Они вышли на площадь, где днем обычно стояли извозчики и велотакси, заменявшие автомобили. Глубоко вдохнув свежий воздух весенней лунной ночи, Симон ощутил запах конского навоза — так, должно быть, пахло в свое время в Париже, в том Париже, что запечатлен на старинной фотографии, где его отец в канотье сидит в ресторане на авеню Мэн.

— Придется бежать, — заметила Жюстина. — В нашем распоряжении всего десять минут. У меня дома нет ни крошки, но выпить найдется.

Симон рассказал ей, что произошло.

— И все из-за какого-то Мальро! — воскликнула она. — Видно, они здорово нервничают!

У подножия лестницы они заметили элегантный силуэт одного из связных Бюзара. Он нес два новеньких чемодана из великолепной кожи, каких давно тут никто не видел. На голове его красовалась шляпа от Идена, и от него исходил тонкий аромат одеколона «Крейвен А».

— Как подумаю, что приходится работать с этими сумасшедшими… — заметил Симон. — Хотя, конечно, я люблю Бюзара. Как-то бодрей себя чувствуешь от одного сознания, что он существует.

— Он ли, другой ли — все рискуют одинаково, — сказала Жюстина. — Все дело в везении, а Бюзару везет.

Вокруг них скользили тени: одни тащили пакеты, другие везли тележки, третьи подталкивали тачки или детские колясочки. «Племя тряпичников… В свое время они считали, что ловко устроились, поселившись в столице самой приятной для жизни страны. А сейчас мечтают о масле и сале», — подумал Симон.

— Ты думал обо мне? — спросила Жюстина.

— Нет.

— Мне нравится, что ты откровенен. А о чем же ты думал, когда считал, что песенка твоя спета?

Он сказал, что, собственно, ни о чем не думал, вот только когда тот мерзавец упомянул о России, он подумал, чем была в его жизни Россия.

— Вот видишь, какая вышла поучительная история! Настоящая пропагандистская листовка, верно?

— А что же тут плохого? — сказала она. — Меня это нисколько не коробит. Я верю тому, что пишут в листовках. Я тебе уже говорила, что верю в силу политики.

Они молча перешли через мост. Некогда воздух здесь был отравлен бензином, а сейчас пахло пресной водой и цветущими каштанами. Когда они проходили мимо решетки Зоологического сада, Симон спросил:

— Как, по-твоему, есть там еще хищники?

— Не думаю. Видишь ли, чтобы прокормить сейчас льва… Ты представляешь себе, сколько всего надо! Последний раз я видела льва в тридцать девятом году, в Ажане, в маленьком цирке — это кажется было в самом начале войны.

А как началась война, она, собственно, не помнит. С детством она распростилась внезапно, в 1942 году, когда забрали ее родителей. Они имели глупость вернуться в Париж. Она носила желтую звезду.

— Вот как! — сказал Симон. — Бедная моя кошечка!

Ему вдруг стало стыдно, что