на Яру и играл роль адвоката дьявола, когда разговор заходил о политике, и нуждался в том, чтобы оставить за собой последнее слово в ссорах, – но что касается музыки, то тут между ними всегда царило согласие.

Они познакомились в Лос-Анджелесе, где Грета играла в Уилтерне на разогреве у более знаменитой группы. Ее мини-альбом вышел несколько месяцев тому назад, и она записывала свой первый большой альбом. Клео подобрала ей продюсера в Нью-Йорке – седого белого чувака за шестьдесят с волосами в ушах, который за последние десять лет работал над тремя платиновыми рок-альбомами. Но по поводу каждого ее трека он говорил одно и то же: «Перестаралась».

Грета тогда еще не знала этого, но ей было нужно, чтобы кто-то требовал от нее не меньшего, а большего.

Люк был на том концерте с двумя друзьями из мира музыки. После концерта они прошли за сцену, и он оказался единственным из них, на ком не было шляпы, как у Бастера Китона. Позже, когда эти двое ушли, а Люк остался, пристроившись на подлокотнике ветхого дивана в гримерке, она спросила у него, а не забыли ли они монокли.

Он неожиданно громко рассмеялся:

– Они певцы. Так чего от них ожидать?

– Я тоже певица, – ответила она, изогнув бровь, не понимая еще, флиртует с ним или нет. Тем вечером все на нем было черным – майка, джинсы и ботинки, – и у него была стрижка, которую можно увидеть лишь у актеров, она, казалось, отрицает силу тяжести.

– Ты поешь, – буднично сказал он, – но ты не певица. Во всяком случае, не в первую очередь.

Она спокойно посмотрела на него:

– Не могу решить, стоит ли мне обидеться на это заявление.

– Не стоит. У тебя интересный голос, и он делает свое дело. Но под конец дня ты становишься преимущественно гитаристкой. И при этом чертовски хорошей.

Если бы он сказал, что она умная или красивая, или что ему нравятся ее глаза, волосы, костюм, ей, возможно, было бы приятно. Но ни один комплимент не сработал бы так, как тот, что он ей сделал. Даже наполовину не сработал бы. Чертовски хорошей. Эти слова вертелись у нее в голове несколько месяцев.

Потом они отправились есть бургеры в ближайшем ресторанчике и пили в забегаловке за углом, затем пошли к ней в гостиницу якобы за бутылкой шампанского, которую оставил Грете консьерж. Но спустя несколько часов они все еще оставались в кровати – бутылка так и осталась неоткрытой, – и тут Люк спросил, не может ли он снова услышать третью песню из ее программы.

– Это будет сингл, да? – спросил он, проводя пальцем по ее ключице. – «Я же говорила»? Думаю, с ней у тебя есть проблемы.

Она нахмурилась:

– С чего ты взял?

– Ты играешь ее мягче, чем следует, – невозмутимо ответил он. – Это же не баллада. И даже не рок-баллада. Это гимн. Ты написала крутую песню, сердитую песню и боишься исполнять ее так. И это очень жаль, потому что это чертовски значимый трек. Или был бы таким, если бы ты перестала бояться, что о тебе подумают, и просто играла, не обращая на это никакого внимания.

Если бы ей сказал такое кто-то еще, она, вероятно, вытолкала бы этого человека из своей постели. Но в его уверенности было что-то гипнотизирующее. И она понимала, что он прав. Что, может, она и сама знала это. Просто ей нужно было, чтобы это сказал кто-то еще. И потому, завернутая в простыню, она вылезла из кровати и начала расстегивать футляр с гитарой.

– Ты выглядишь как крутая версия статуи Свободы, – с ленивой улыбкой сказал Люк, опираясь на руку, всю в татуировках, чтобы было удобнее наблюдать за ней.

– Статуя Свободы и есть крутая, – отозвалась Грета, а затем, хотя в комнате было темно, закрыла глаза и начала играть. Сначала она не могла найти нужный темп. Дважды останавливалась и начинала снова, но с третьей попытки музыка и слова зазвучали согласованно. Было что-то катарсистическое в том, что такая знакомая песня звучит в столь непривычном темпе, придававшем ей совершенно новую глубину и соответствующее испытываемым ею чувствам электричество.

Когда она добралась до середины, то открыла глаза и ее сердце застучало в такт музыке. И она не знала, в чем тут дело: то ли в самой песне, то ли в том, как Люк смотрел на нее – взглядом, в котором отражалось нечто среднее между самодовольством и страхом, взглядом, говорившим, что он, конечно же, был прав и так звучит гораздо лучше. Но он все же не представлял, что именно у нее получится.

Официант возвращается с двумя бокалами пива, и Грета делает глоток из одного из них. Он спросил, готова ли она к Губернаторскому балу, и она не знает, что ответить. Будь на его месте кто-то другой, она с легким сердцем соврала и сказала бы «да». Люку же она говорит:

– Честно говоря, не знаю.

И надо отдать ему должное, он не заверяет ее, что все будет хорошо, как заверили бы многие другие. Они не разговаривали несколько месяцев, но он по-прежнему прекрасно понимает ее.

– Не то чтобы ты не делала этого раньше. И не то чтобы не знала, как это делается.

– Да, но с тех пор прошло какое-то время.

– Я заметил это. – Теперь его голос звучит мягче. – Ты в порядке?

Грета обращает лицо к синему аляскинскому небу. В это мгновение ей хочется рассмеяться. В порядке ли она? На этот вопрос сейчас совершенно невозможно ответить.

Люк прочищает горло:

– Но ты хотя бы играешь сама для себя?

– Немного.

– Тебе нужно делать это. Я действительно так считаю. Тебе придется в эти выходные выйти на сцену и зажечь зрителей.

Она пытается придумать, как ответить ему, но ее сердце слишком громко стучит у нее в ушах. Она понимает, что это не просто ободряющие слова. Он не стремится быть милым – он пытается спасти ее. Пытается донести до нее, что она нуждается в спасении.

– Я много раз видел, как ты делала это. Выходила и играла так, будто тебя ни хрена не волнует, будто ты одна во вселенной.

Грета какое-то время молчит.

– Но я должна, правда?

– Что?

– Должна волноваться обо всем. О концерте. О карьере. – Она ждет, что он как-то отреагирует на ее слова, но он не делает этого. – Что, если я на такое не способна?

– Черт побери, Грета, – говорит он и кажется при этом искренне расстроенным. – Ты не похожа сама на