Тут вдруг Шарлотта опомнилась, кинулась ему на шею и заплакала навзрыд; наплакалась вволю, а потом на них напал смех, и все трое, вместе с теткой, развеселились; потом сварили хороший, крепкий кофе, а чашки заняли у соседей — не в том доме, который разбомбили, а в другом, где жила больная женщина, уж такая больная — рак желудка, а дом хороший, в два этажа, и хозяева, видно, люди зажиточные.

Но долго веселиться было некогда, ведь накануне, около шести часов вечера, сюда — да, да, в Луазон — пригнали мужчин из Карвена. Ночевали они в городском саду, под открытым небом. Вслед за мужьями пришли из Карвена жены, бродят вокруг ограды. Пришла и Катрин Бокет, искала своего мужа. А как ей Гаспара найти, их ведь сюда тысячи нагнали!

И что же ты думаешь! Все-таки нашла его Катрин… Диву даешься — нашла! И ей удалось поговорить с ним. Гаспар через нее прислал поручение Шарлотте. Да, именно Шарлотте. И сейчас ты это самое поручение собственными глазами увидишь. Потому как оно живое и мужского пола, и прислано мне на сохранение.

— Ну, жёнка, — сказал Нестор, — брось дурить, говори толком.

С помощью Катрин одному товарищу устроили побег. Но не Бокету. Несколько человек из карвенских коммунистов собрались в уголке сада, обсудили положение. Они решили, что бежать надо Жерому, тому самому товарищу, с которым позавчера утром Бокет вел разговор — уходить или не уходить вместе с жителями Карвена. Кому-нибудь необходимо было вернуться в город и вновь наладить работу. Выбрали для этого Жерома — он знал людей и в Гарнсе, и в Либеркуре и мог пособить товарищам в обоих поселках. Остальным коммунистам бежать нельзя, их место среди угнанных, иначе люди могут подумать, что партия бросила их… И вот нынче утром, когда колонну выводили из Луазона, Жером исчез. Ему помогли бежать. Он прячется у Шарлотты. Сейчас вышел из дому: хочет поговорить с товарищами в городе или хотя бы установить с ними связь.

Тут как раз вернулся Жером. Они обнялись с Нестором. Жером, смеясь, сказал, что надеялся в отсутствие хозяина понежиться у его жены. Шарлотта дразнила мужа: — И поделом бы моему Нестору! — Потом, вспомнив, какой в доме разгром, заохала: — Поглядите-ка, что тут делается! И двери нет, и чашек нет!.. Чистая беда, и гостя-то как следует не попотчуешь. — А гость сказал Нестору: — Это еще не все, товарищ… Надо, не мешкая, собирать оружие. В ближайшие несколько дней нетрудно будет набрать… — Что? — удивился Нестор. — Ты теперь воевать надумал? — Вот именно, товарищ. Теперь мы ее и поведем, войну-то. Сам видишь: без нас никакое дело сделать нельзя!

Шарлотта посмотрела на Жерома, потом на мужа. Это что же? Когда же это кончится?.. И так уж Нестор скелетом домой вернулся!

XIII

Со вчерашнего вечера немцы уже в Буа-Блан, но французы еще держатся там на пивоваренном заводе и в здании школы. В той стороне, где фабрика Дебре, все перебито, перекорежено, и как раз оттуда ведутся атаки на последнее убежище французов. Идет сражение и в Ламберсаре, в северном пригороде; французов там окружили. Кантле вчера еще был полностью в их руках. По полученным сведениям, сегодня утром наши отступили, но еще удерживают ипподром и полотно железной дороги. Ломм почти весь занят неприятелем. В Обурдене немцам не удалось выбить 4-й пехотный полк из здания Сиротского приюта и с кладбища, но полк этот отрезан от 1-го пехотного моторизованного полка, тоже потерявшего связь с подразделениями 92-го и 138-го полков, которые заперты в Кантле. На северной окраине Обурдена сражаются зуавы и алжирские стрелки дивизии генерала Дама. Вчера вечером было сломлено сопротивление защитников Фобур-де-Пост, и генерала Жюэна там взяли в плен.

Для школьного сторожа Занта, с тех пор как он вернулся, пошла собачья жизнь. С понедельника — ни воды, ни газа, ни электричества. Школьное здание занято беженцами. Много их, и всякие есть люди. Большинство — бельгийцы. Всего набилось тут шестьсот пятьдесят человек, и из них добрая сотня — подозрительные личности. Какие-то странные чехи и поляки, прибывшие из Брюсселя. Мужчины, женщины, дети разместились в классах, в коридорах, спали на узлах и чемоданах и не решались на шаг отойти от своего багажа, а то, чего доброго, обворуют. Были среди них больные. За нуждой не считали необходимым выходить во двор. Тюфяки, матрацы, взятые в брошенных домах, за какие-нибудь четыре дня превратились в нечто отвратительно грязное и вонючее. Зато эти господа приняли деятельное и умелое участие в разграблении квартала. Бутылки тонких вин так и запрыгали в их мешки с полок бакалейных лавок. Ну, это еще можно понять. Но уж очень противна была их жадность, их боязнь остаться «без ничего»: они устраивали себе тайники и совали туда краденое добро — банки консервов и самую разнообразную добычу, не только еду…

Когда в Буа-Блан еще были французы и сражение охватило весь этот квартал, в одном из школьных помещений устроили перевязочный пункт. Пушки били вовсю, на пункт приносили раненых, а помощи им оказать было нечем. Принесли беднягу солдата, у которого осколком 155-миллиметрового снаряда вырвало почти весь бок; доктор и санитары озабоченно поглядели на него, заткнули рану марлевыми салфетками, и врач сказал: — Дайте ему коньяку, все равно сейчас помрет.

Коньяк имелся в изобилии — пей сколько хочешь; нашли его в грузовиках, которые административно-хозяйственная служба бывшей 7-й армии, отступавшая из Бельгии, поставила на школьном дворе. Большой грузовик был набит гранатами, и все они потом в полной неприкосновенности достались неприятелю; а пока что французские солдаты не имели права взять оттуда ни одной гранаты, чтобы швырнуть ее в захватчиков; в остальных машинах военных грузов не оказалось. На одной везли из Голландии радиоприемники. На другой — дамские сумочки с антверпенской фабрики кожаной галантереи. Что касается машины с коньяком, то на ней не было написано, откуда он взят. Но коньяк был настоящий, прекрасный коньяк фирмы «Перно с сыновьями»[720], вполне пригодный для услаждения последних минут не одного солдата, а нескольких дивизий. С бутылками не церемонились, не то что с гранатами, — живо вскрыли ящики. Стояли во дворе еще грузовики с продовольствием. Но теперь уж походных кухонь не было. Две реквизированные хлебопекарни не могли справиться со снабжением местного населения, увеличившегося от притока беженцев, — хлеба давали самую