резко встал, почти вскочил,

Глаза таращились в меня,

Он тростью по лицу водил

И в ужасе одно шептал:

“Твоё лицо, Миша, лицо,

Глаза твои безумны в край,

Я кем предстал тебе и как

Ты мои мысли трактовал?”

“О, как хотел ты, так и было,

Как думал ты, так ныне я,

Прошу, прости меня, владыка,

Коль что-то я не так сознал.”

А пламя сзади возросло,

И будто комната пылала,

А я всё медленно вставал,

Отсчёт себе не отдавая,

Кто я и что я, где ж теперь

Мне думать было о таком,

Коль праведный, да Божий взор

Меня смотрел, боясь премного…

Мне друг сказал идти домой

И я послушно всё принял,

Закончить этот разговор

Сам друг, увы, не пожелал.

Тянулись дни в моём имении,

И тишина мне верный друг,

Не слышно ничего, но только

Телеги писк и плуга стук.

Я, сидя за моим столом,

Всё думал много и писал,

Весь день прошёл, и вот другой,

И третий, дцатый пропадал.

На пыльной полке керосинка,

Теперь уж лампа без названия,

Писать без света было дико,

Но Солнца помогло старанье.

Окошко сразу выходило

Вблизи меня всё на диван

И утром, днём, с большим уменьем,

Кое обрёл совсем недавно,

Я на диване и писал.

А коли ночь наступит резко,

Сменив всё серое на тьму,

Под лунным светом обелиска,

Я трактовал всю жизнь мою.

О чём писал произведение?

Да так, смотрел свою судьбу,

И величаво, и манерно,

Всё рассуждения на яву.

Терзали разные сомненья

В событиях жизненных триад,

О чем писать своё творение,

Сказать по правде, был я рад.

Не каждый мирный человек

Такие страсти заимеет,

Как потерять отца, друзей,

А ныне жить, как Галилей,

Отшельником в далёких замках…

И не гнушаться сей судьбы,

И не молиться о прощении,

Но пожинать свобод дары,

Толкуя только с привидением

Грехов прошедших. Ныне лучше,

Живя один и сам с собой,

Без всяких мелочных прелюдий

С собою говорить открыто.

О, этого я не желал!

Чтоб вовсе я забыл о свете,

Не только бальном, но и в общем,

Чтоб жил без дома, но в карете,

Что от театра, что в балете,

Что в общею дворянской мете,

Но без колёс. Моё ль желание?

Безумие это нарастало.

И я писал, но мне не проще

Час от часу уж становилось,

И вновь трактуя всё по новой,

Стирания сильно участились.

Когда я был ещё ребёнком,

Я, помню, по лесам ходил,

И как-то странно и неловко

Я время там и проводил.

Читая разных романтистов,

Пытался я тогда понять,

С чего всем этим дядькам вместе

Природу было воспевать?

Красоты были из их слов,

Как будто б рай они писали,

Но сшедший слякотный покров,

Звериный запах из их нор,

Меня в обратном убеждали.

И вот, придя опять туда,

Увидел раненную птицу.

Виднелось только пол крыла,

Виновником была лисица.

Я палку взял, собрал все силы,

Какие я тогда держал,

И с ором бросился на хитрую,

Её заставив убежать.

А птица плакала, роптала,

Пищала громким гласом очень,

И к Богу всё она взывала…

И я пришёл на её очи.

Что делать было, я не знал,

Нести домой? Отец не пустит.

Кормить? Так нечем. Пить? Провал.

И не было путей, по сути.

А лес во тьму пал, тише стал,

И тем меня насторожил,

Что, может, ор мой громкий стал

Приманкой тем, кто здесь бывал?

И паника звала назад,

Кричала: “Надо уходить!”,

А птица громко щебетала,

Её с собой прося увесть.

Я быстро думал, смотрел врозь,

А птица кровью обливалась,

Вдруг слышу сзади ветки хруст,

Тогда я бегу и предался.

Вернувшись позже, я узнал,

Что хруст был лишь деяние ветра,

А птичка знать того не знала,

Всё там же гнило её тельце.

Я ль виноват в её судьбе?

Ведь, как ни как, не я крыло

Своей рогаткою подбил,

И всё не я, всё существо,

Что с кровью только может жить.

Моя непомощь — не враньё,

Я не хотел её губить,

Но лес опасен, там зверьё

Могло за птицу и убить…

Хотя, я дал надежду ей,

На крики явно отзовясь,

Я в этом, может, не великий,

Я, Богом став, не смог спасать…

Природа… всё загадка ныне,

От куда, что и почему,

Но Солнце есть её творение,

Благодаря чему пишу,

А значит, что-то в этом есть,

Не гадкий это опыт вовсе,

Там быть и с нею песни петь,

Ты всё один, но на свободе!

Мне мир теперь казался вновь суровым,

Но нет тут светчины и нету тут пажей,

Но почему-то в тишине прескромной

Я слышать стал гласа теней.

И каждый угол ими занят, и столы,

И в доме жить мне стало неудобно.

Одно спасение нашёл от сатаны,

Оно хранится на обычном поле.

Оно большо, простора много,

Трава зеленая мне ноги щекотит,

Однако ж, сидя против Солнца,

Не слышу тени даже писк.

Ветра ударили мне в ноздри,

Учуял слабый аромат

Огромных, вечно живых сосен,

Березок близких в аккурат.

И предо мной весь мир во всех деталях,

Совсем не склонен он к земле,

Да и не нужно того мне,

Чтоб я владыкой слыл владыки.

Но как-то