Весна, пожалуй, единственное время года, у которого начало так разительно отличается от середины и окончания. Фактически три разных состояния природы. Зима, например, она зима и есть: снег выпал – зима настала. Нет снега – значит, осень продолжается. Осень начинается, когда всё желтеет и опадает, да так и длится, пока всё не увянет и не истлеет окончательно в холодных туманах и заунывных дождях. Лето – это солнце, шум зелёной листвы, грозы. Весна же – это всё вместе! Здесь тебе и осенние дожди, и самые настоящие метели, которые запросто могут смениться по-летнему солнечной погодой, а за ней – нате, вам: гроза! Которая совсем не гарантирует, что завтра не ударят заморозки.

Начало весны тем и замечательно, что всё только начинается. Всё ещё будет – это главное чувство, за которое люди весну любят и всё ей готовы простить. И дрянную непредсказуемую погоду, и плохое самочувствие, и частую смерть. И когда нам в школе сообщили о смерти очередного Генсека, некоторые балбесы не сдержались и заорали: «Ура!». Потому что были отменены все уроки на день похорон. А для балбесов это и есть счастье. К тому же ещё и весна…

Старики не любят весну. Тяжёлое для них время года. Говорят, что определить фактический возраст можно по тому, насколько человеку весна стала действовать на нервы.

Пожилая техничка из раздевалок младших классов тётя Поля удивлялась на современную молодёжь: и чего никто не плачет!

– Когда царь Иосиф умер, ох, как мы рыдали! Я потом даже икала два дня от переживаний.

– Ну, и не дали тебе медаль за это? – острил кочегар школьной котельной Степан Игнатьевич.

– Не-а, не дали.

– Значит, плохо рыдала, без чувства… И чего это нынешние всё мрут и мрут? Сталин сколько отмотал у власти, почитай, что тридцать лет. А этих не успеют назначить, как уже и того – опять Красную площадь мужикам долбить под могилу… Интересно, оттаяла там у них земля-то? Нет ничего хуже, чем замёрзшую землю копать. Да ведь и глубоко надо…

– Выкопают, найдут умельцев. Чай, не нас с тобой хор он я т.

– Оно понятно.

– Охо-хонюшки, война будет, наверно! – запричитала тётя Поля, которой эта война мерещилась не только в смерти всех предыдущих генсеков, но даже в цветении филлокактуса в кабинете завуча.

– Нет, и чего таких дряхлых берут в Кремль?

– А кого же брать-то? Жеребцов молодых, чтоб гуляли да пили? Молодые только на танцах хороши, а для жизни нужен мужик сурьёзный, перебесившийся.

– Своё уже отгулявший и выпивший? Это ж как раз я.

– Да ну тебя, Стёпка! С вами молодыми сладу нет, а старым только няньки нужны.

Никто не удивлялся этой смерти, и уж тем более не рыдал, словно бы привыкли. Шутка ли, за два с небольшим года умирает третий Генсек! Школьникам начинало казаться, что это обязанность генеральных секретарей: умирать через пару лет после назначения на должность. И ни одного не снимали хотя бы «по состоянию здоровья». Ну, как есть цари-батюшки! Генсек умер – да здравствует новый старый.

Если умирал Генсек, в день похорон в школах отменяли занятия. Но в школу надо было идти, там проводились «траурные» мероприятия, на которых звучали заученные речи инструкторов из местных и районных горкомов Партии, зажигательных массовиков-затейников из Райкома Комсомола в виде тридцатилетних «старух» и «дедов», чтобы слушатели совсем уж на заснули. Они так сокрушались, словно безвременно умер кто-то молодой, или вражеская пуля сразила полного сил борца революции. Ну, умер очередной старик, большевик с солидным стажем, который последние недели, а то и месяцы жизни управлял страной из больничной палаты кремлёвской клиники. Чего теперь из себя слезу давить? Покойнику оно даже как-то спокойнее было бы уйти без этого зуда верноподданных, которым он уже не указ.

В первых рядах всегда находились слезливые бабы, плакальщицы профессиональные, которые умели пустить слезу на ровном месте по любому поводу и даже взреветь с тембром различной густоты, если Партия потребует. При этом не каждая и знала, по поводу чего. Умер там кто-то, отчего бы не похныкать? Тётя Поля всегда выла так, «будто свекровь хоронит», как в народе говорят. А как она сморкалась при этом! Рёв многотонного грузового состава в несколько десятков вагонов, проносящегося мимо станции без остановки, слышали когда-нибудь? Ну вот, приблизительно такой тональности звук.

Настька Шобина, знаменитая школьная егоза и манерная кривляка, могла вообще в обморок упасть, дабы выразить накал переживаний по поводу кончины… этого, как его… дорогого товарища…

– Кому там сегодня мероприятие-то посвящается? – запросто могла спросить Настька, приоткрыв один глаз, когда к ней бросались завхозы, дабы она своим падением не попортила казённую мебель в актовом зале.

Мальчишки, за её тягу к позёрству и нездоровую истеричность, искажали Настькину фамилию на Жабина или даже Жопина.

О, это была «политически подкованная» девушка. Она говорила, как взрослая:

– Ах, такого толкового мужика не уберегли! – поражала эта малявка тринадцати лет своими недетскими рассуждениями, когда умер ещё Андропов, называя его «мужиком» с интонацией бывалого автослесаря из гаража. – А ведь он такие полезные реформы собирался внедрить!

Мы не знали, что там за реформы собирался внедрять Юрий Владимирович, куда и кому. Есть мысль, что этого не знают даже историки-андроповеды, вдоль и поперёк изучившие биографию таинственного председателя не менее таинственного КГБ. Настька вот знала! Ей прямо персонально сообщили: мамаша у неё работала в Райкоме Партии… буфетчицей – самый осведомлённый человек в смысле проведения государственных реформ. Настька говорила её голосом, не терпящим возражений, с интонацией «я знаю ВСЁ и лучше ВСЕХ!», даже в обычном общении, когда дело не касалось политики и решений Партии и Правительства. Глупая визгливая дура, умевшая, однако, переходить на милое воркование, когда в райкомовский буфет заваливался какой-нибудь крупный по местным меркам партийный чин.

После «траурника» с речами, обмороками и выразительными сморканиями в первом ряду всех двигали в кинотеатр смотреть какой-нибудь фильм некомедийного содержания, желательно, что-нибудь «про войнушку» или революцию – патриотическое, одним словом. Убей бог, не помню, какое кино крутили, когда умер Брежнев! Были мы тогда совсем несмышлёнышами, но, по-моему, это был какой-то документальный киноальманах, в котором молодой и красивый Леонид Ильич ездил по целине, собирал букетики из колосков хлебных злаков, вольный ветер трепал его роскошную шевелюру – красиво было снято, чёрт возьми! И мы только спустя годы, наверно, поняли, что тот насквозь больной и несчастный пожилой человек, которого часто показывали в программе «Время», где он с трудом говорил по бумажке что-то нечленораздельное, и этот полный сил красавец из киноальманаха – одно и то же лицо.

Зато хорошо помню, что в день похорон Андропова показывали «Служили два товарища». Этот фильм всем понравился настолько, что некоторые школьники не хотели уходить из зала, орали и даже плакали: