Марк сыграл свою первую главную роль в фильме отца. Во время выхода картины на широкий экран он вместе с Лизой сорвался в обрыв на велосипеде. Ему удалось удержаться, она — разбилась. Блоги пестрели сообщениями об уголовном деле. О том, что изначально инцидент с велосипедом был инсценировкой ради пиара, но, к несчастью, случилась трагедия. Мысль о том, что Марк может быть виновен в гибели своей любимой, наполняет меня ужасом.

Из-за этого несчастья фильм завоевал бешеную популярность и признание, о молодом артисте заговорили как о новой яркой звезде. Чужая боль гораздо привлекательнее любой выдумки талантливого сценариста. Подумав об этом сейчас, я закрываю глаза. И открываю их практически сразу, чтобы, как опытный мазохист, продолжить просмотр фотографий трехлетней давности. На одной из них искаженное мукой лицо Марка — и это не кадр из кинофильма. Ровно через полгода после гибели Лизы он упал с седьмого этажа. Без свидетелей и якобы случайно.

«Самоубийство как самонаказание».

«От пропасти до проема окна — полгода».

«Звездный мальчик: «Я всего лишь мыл оконную раму». Ну-ну…»

«От смерти его спасли козырек у подъезда и клумба».

«Наркотики или безрассудство?»

Даже в играх со смертью Марк не такой, как все. Гордый и отважный. Чересчур взрослый и слишком решительный. Проведя в больницах в общей сложности полгода, в нашу школу он так и не вернулся.

Перед тем как уснуть, я вспоминаю о фотографии и отправляю ее в неизвестность.

* * *

Начало недели проходит необычно стремительно, все мои мысли поглощены воспоминаниями, увязли в них. Я брожу как тень и этим настораживаю Маринку все больше и больше. Однако у меня не хватает решимости заговорить с ней о Марке, и я усиленно делаю вид, что все хорошо. «Нет» прошлому, «нет» настоящему, «да» — только будущему, но и о нем я буду думать потом. Как-то так звучит мой сегодняшний твит.

Через два дня прямо на уроке, уткнувшись в телефон, Маринка вдруг вскрикивает:

— Ты не представляешь, что нас ждет на выходных! Помнишь Игоря? Ну, этого… фотографа…

— Только не говори мне, что ты влюбилась в его малиновые трусы.

— Ну, ты как всегда. Умеешь разглядеть в людях самое лучшее, — Маринка хихикает. — Так вот, — шепчет она. — У него есть офигенный друг… Просто мой киногерой, понимаешь?

— И? Ты уже переключилась на него?

— Погоди, я думаю, думаю… Мне нужен план, как нам устроить вечеринку. Иначе мне его никак не раскрутить. Прямо хоть объявляй следующую субботу международным праздником или своим днем рождения! — не замечает моего сарказма Маринка.

Как всегда, она преисполнена добрых чувств и думает только о себе. Ее ярко-желтые ногти барабанят по парте, а белый кружевной манжет подпрыгивает, словно белье на веревке в старом черно-белом кино.

— Слушай, а давай отпразднуем твой день рождения, — не унимается она.

— Так он был пять дней назад.

— Ну и что? Все равно никто не знает, когда он у тебя…

Вот уж чего я меньше всего ожидала от себя — что соглашусь на такое. «Спектакль» состоится через три дня. Самым сложным все это время будет бороться с искушением спросить у Маринки, пригласила ли она Марка. Уверена, что дрогнувший голос, гром и молния или что-либо еще в этом роде обязательно выдадут меня. Я с огорчением констатирую тот факт, что актриса из меня никакая. Но догадываюсь — чрезмерный интерес в любом случае приведет к тому, что никакого Марка после этого я еще долго не увижу. Так что все к лучшему… Молчание — мой козырь.

Дни напоминают затянувшийся монотонный дождь, Маринка звонит мне сотни раз, — посоветоваться, какого цвета воздушные шарики нам нужны или чем должна быть пропитана вишенка на трехэтажном торте. Она обзванивает всех своих знакомых, близких и не очень, коих у нее целая армия и тележка. Я упорно отказываюсь участвовать в этой затее. В конце концов мы находим компромисс — мне нужно просто присутствовать: будет достаточно, если мой так называемый день рождения пройдет не без меня.

— Мне нужно было предупредить тебя, — говорит она накануне «торжества». — Но я так торопилась, так устала…

— Ты сейчас о чем?

— Мы пойдем в очень крутой бар. Самый крутой, какой только может быть. Не смотри на меня так! — Марина делает огромные глаза, вероятно, ей кажется, что так она выглядит более убедительно. — Нечего так бояться, там тебя не зарежут. Денег я тебе дам, платье тоже найдем.

— Марин, ну ты же знаешь…

— Что тебе неудобно… что ты гордая… и прочее сю-сю-сю, — она демонстративно закатывает глаза. — Ну, не неси ты, Юль, всякую фигню. Ну, чего ты!

Я не хочу спорить, но она продолжает втолковывать мне, почему деньги для нее — полная ерунда, а в жизни необходимо обращать внимание на более важные вещи. Спрашивать о том, почему при всем презрении к деньгам ее выбор пал на самый крутой и дорогой бар, я тоже не хочу. Терпение — еще один мой козырь.

* * *

— Здравствуйте, почему вы не пришли на кастинг?

— Кастинг?

— Вы должны были прийти вчера.

— Но я не знала. Меня не приглашали… Какой еще кастинг?

— Юля, да? Юля, это все, конечно, странно, очень странно. Не понимаю, почему вы ничего не знаете и я вас практически уговариваю. Сегодня последний день, когда мы смотрим актрис на главную роль. У вас есть два часа, чтобы успеть. Записывайте адрес.

— Но я не актриса, — пытаюсь возразить я, однако женщина со стальным голосом уже диктует адрес, после чего сразу вешает трубку.

Чудеса… Мне становится не по себе. Есть моменты, когда ощущаешь каким-то сто пятьдесят пятым чувством, что в ближайшее время в твоей жизни произойдет что-то очень-очень значимое, но еще не знаешь, к чему все это приведет, — и эта неизвестность пугает. Я переминаюсь с ноги на ногу, взволнованная странным звонком: не каждый же день приглашают попробовать себя в качестве актрисы. Это даже заставляет меня на несколько минут забыть о Марке.

Однако вскоре я прихожу в себя и говорю: «Забудь. Никто и никогда не возьмет такую клушу в кино. Вся эта история со звонками не про тебя, и она похожа на чью-то злую шутку».

В прихожей хлопает дверь.

Еще одна странность. Мама в командировке. Не Димка же это ушел с загипсованной ногой: он вообще не выходит по своей воле из дома уже лет пять. Я выхожу из комнаты и вижу маму. Она сидит на пуфике, прислонившись к стене, и смотрит на стену напротив.

— Мам, ты чего?

Мама у нас очень строгая, вечно уставшая, закрытая на все запоры, но при этом ранимая и, по сути, очень добрая. Ужас в том, что чем старше я становлюсь, тем чаще мне кажется, что мы с Димкой являемся для нее символами прошлой жизни, загубленной молодости и навязчивым напоминанием об отце. Иногда она смотрит на нас так, будто хочет сказать: «Отпустите!» Но сказать этого она, разумеется, не может.