Иван Сарматов, студент последнего курса переводческого факультета МГПИИЯ[7], мерил шагами сквер неподалёку от главного корпуса института и размышлял и своём ближайшем будущем. И виделось оно ему в этом солнечный денёк месяца мая 1950 года вовсе не таким безоблачным, как ослепительно-синее весеннее небо.

Накануне вечером, после последней пары, к нему подскочила Леночка, секретарша из деканата, и придержав его за пуговицу новой замшевой куртки, которую отец привёз блудному сыну с последнего симпозиума антропологов в Вене, скороговоркой прощебетала:

— Яков Наумович ждёт вас завтра к 11 часам, просьба не опаздывать!

И собиралась было упорхнуть, стрекоза, но Иван успел ухватить её за острый локоток и придержать:

— Минуточку, минуточку… Леночка, дорогой мой человечек! Куда же вы столь скоро? Не оставляйте в неведении самого верного поклонника вашего обаяния, сжальтесь — скажите, на кой я понадобился нашему уважаемому декану? Я же теперь не усну, родная!

Леночка жеманно прыснула в кулачок: ещё бы — едва ли не самый завидный «жених» факультета, сын самого профессора и академика Сарматова только что открыто признался ей в своей симпатии! Но тут же, не в силах сдержать в себе горячую новость, выдала:

— Яков Наумович накануне запросил ваше личное дело со всеми оценками за год и историей пропусков, изучал весь вечер… Так-то вот, товарищ Сарматов, готовьтесь к головомойке.

И упорхнула, постоянно оглядываясь и лукаво улыбаясь.

Иван поморщился. Ему и самому было прекрасно известно, сколько у него накопилось в этом году пропусков! Закрыть все не помогали даже многочисленный донорские справки, которыми его усилено снабжала ближайшая станция переливания крови. Оттуда его уже гнали разве что не метлой, гневно заявляя, что столько крови, сколько он умудрялся сдавать, в человеке просто физически не помещается, и такая практика не только вредна для его молодого организма, но ещё и порочна по самой своей сути, поскольку позволяет будущему педагогу или переводчику, как уж тут сложится, сачковать с занятий.

Он помнил, как за гораздо меньшие огрехи в прошлом году с позором вылетел из ВУЗа его приятель, Лёшка Астафьев из Ангрена. Правда, у того не было папы-академика, и держали его последний год исключительно за его заслуги на спортивной стезе, был он незаменимым разыгрывающим в институтской сборной по волейболу. Однако, время пришло, и многочисленные «нб[8]» в журнале перекрывать уже было нечем. Теперь, видимо, пришло время и Сарматову отвечать за свои прогулки с Танюшей по садам и паркам столицы во время занятий, а также посещение в неурочное время киносеансов в клубе на Печатников.

И вот теперь Иван мерил шагами дорожку сквера и сосредоточенно выстраивал «линию защиты» перед встречей с непримиримым к прогульщикам деканом. Пока выходило что-то слабо. Неубедительно как-то выходило…

Отвернув рукав замшевого пиджака и глянув на часы, Сарматов вздохнул: время, отпущенное на размышление, истекло, пора было идти на ковёр к Якову Наумовичу. Хмыкнув, Иван зябко повёл плечами и двинулся к жёлтому зданию главного корпуса.

Пройдя по скрипучему паркету наполненных светом майского солнца коридоров, Иван поднялся на второй этаж и остановился напротив двери с надписью «Декан переводческого факультета». Огляделся. В коридорах было пусто по причине занятий, до окончания второй пары оставалось ещё минут десять. Все знакомые на лекциях или семинарах, не у кого даже поддержки попросить… Резко выдохнув, Иван одёрнул пиджак и толкнул дверь, потемневшую от времени и помнившую, видимо, ещё прежнего хозяина здания, в котором размещался институт, московского губернатора Петра Еропкина, устраивавшего здесь балы, которые посещал даже маленький Пушкин.

В приёмной Леночка скользнула по нему сочувствующим взглядом, но, вопреки привычке поболтать с очередным посетителем, быстренько поднялась из-за своего стола и скрылась за дубовой дверью деканской обители. Выскочила она обратно буквально через пару секунд и, оставив дверь приоткрытой, пискнула:

— Яков Наумович вас ждёт, товарищ Сарматов… Проходите…

Иван удивлённо помотал головой и шагнул в недра знакомого кабинета. Столь коротким его ожидание аудиенции у декана ещё никогда не было. Леночка шёпотком бросила ему вслед: «К чёрту, Ваня…». Дверь за ним захлопнулась, как крышка гроба.

Декан сидел за столом и перебирал разложенные перед ним бумаги, при звуке хлопнувшей двери поднял голову, снял очки и, подслеповато прищурившись, глянул на вошедшего.

— Сарматов? — он мельком глянул на лежащую поверх других бумаг характерную папку личного дела студента, приоткрыл первую страницу, захлопнул. — Чего стоишь, проходи, присаживайся…

— Здравствуйте, Яков Наумович, — юноша несмело прошёл по истёртому до ниток ковру, который мерили шагами, наверное, уже тысячи студентов, и несмело присел на стул с высокой спинкой пред ликом всесильного декана.

Некоторое время тот смотрел на него выжидательно, что ли, с каким-то даже сожалением, потом, вспомнив о ком-то, встряхнул массивной головой, крякнул и поднялся, бросив куда-то за спину:

— Он ваш, товарищ. Передаю, как говорится, в целости и сохранности…

И декан, усмехнувшись каким-то своим мыслям, вышел. Вышел. Из. Своего. Кабинета!

Ошарашенный Иван робко глянул в ту сторону, куда кивал декан, и только теперь заметил сидящего в стороне в глубоком гостевом кресле незнакомого мужчину. Юноша несказанно удивился: он мог поклясться, что, когда входил в комнату, этого человека здесь не было… Или он его не заметил, настолько тихо и неприметно тот себя вёл.

Был тот, несомненно, высок, не ниже самого Ивана, а в том было без малого метр восемьдесят росту. Одет гость был в прекрасно пошитый светло-серый костюм европейского образца, дорогая сорочка была расстёгнута на шее, но галстук — шёлковый, похоже итальянский — лежал тут же, на подлокотнике кресла.

Сколько лет пришельцу, Иван точно сказать не рискнул бы: ему могло быть и около тридцати, и далеко за сорок. Мускулистое тело, скрывавшееся под дорогим костюмом, несомненно, принадлежало атлету, спортсмену, лицо под шапкой светлых полос было скорее славянским — широкие скулы, брови, разрез глаз, но сами холодные голубые глаза придавали ему какое-то отстранённое, надменное выражение, свойственное скорее представителям нормандской или германской расы. И глаза эти внимательно разглядывали студента.

— Здрасьте, — пробормотал Иван, плохо понимая, с кем он в данный момент имеет дело. Но сам тот факт, что Яков Наумович ретировался из собственного кабинета со скоростью покидающей тонущий фрегат команды, наводил на определённые размышления.

— Здравствуй, — голос у незнакомца был мягкий и, как это называют в кругах «просвещённой» молодёжи, бархатистый. Таким только обольщать красоток на Арбате, подумалось вдруг Ивану не без налёта сиюминутной зависти. — Проходи, присаживайся поближе.

Сарматов покинул свой неудобный стул и перебрался на кресло, стараясь при этом затратить как можно больше времени на эти пертурбации с тайной надеждой, что вот-вот