– И газеты тоже, – усмехнулась Лена. – Ты менястращать собрался?

– Собрался, – подтвердил он. – И не стращать, аобъяснять, что это на самом деле все очень непросто и очень опасно. А у тебявообще положение сложное вдвойне. О наших с тобой отношениях знает, по-моему,вся Москва, за исключением моей жены. Стало быть, захотев оказать на менявоздействие, в первую очередь схватятся за тебя. А у тебя, помимо меня, дураканикчемного, еще и брат любимый, который тоже работает не абы где, а в Главномуправлении по борьбе с экономическими преступлениями. Соответственно, если онкому-то понадобится, то опять-таки возьмутся за тебя. Ты живешь одна,справиться с тобой – проще пареной репы.

– Логики не вижу. Допустим, ты меня убедил, что моя жизнь вопасности. Но это никак не объясняет твоего нежелания делиться со мной своиминеприятностями.

– Но ты согласна, что благодаря Сергею и мне над тобой виситпостоянная угроза?

– Допустим.

– Так не пойдет. Согласна или нет?

– Ну, согласна.

– А теперь подумай вот над чем. Если над тобой, человекомвполне мирным и занимающимся музыкой, висит постоянная опасность, то в какойобстановке существуем мы с твоим братом? Мы двадцать четыре часа в сутки ходимпо лезвию бритвы и, добираясь поздно вечером домой, тихонько благодарим судьбуза еще один прожитый день. Но мы с Серегой – мужики сильные, опытные, битые. Мысвои силы оцениваем реально и опасность не преуменьшаем, но и непреувеличиваем. А если мы с ним будем про все свои проблемы докладывать тебе,то представь, во что превратится твоя жизнь. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Не очень.

– Тогда маленький пример. Мама ведет ребенка удалять зуб. «Ясовсем не боюсь, – говорит ей малыш. – Это же, наверное, не больно».А мама идет ни жива ни мертва. И хотя ей в детстве тоже удаляли молочные зубкии она прекрасно помнит, что это абсолютно не больно, ей кажется, что ее малышсадится не в зубоврачебное кресло, а прямо на электрический стул. Ей кажется,что ему причинят непереносимые страдания. Короче, маме эта процедура стоит всто раз больше здоровья и нервных клеток, чем ребенку. Теперь понятно?

– Теперь понятно, – кивнула Лена. Голова ее по-прежнемулежала у него на коленях, поэтому кивок был обозначен тем, что девушкапотерлась щекой о его брюки. – Несмотря на то что ты старше меня напятнадцать лет, ты боишься, что я буду воспринимать тебя с точки зрения матери.Ты не передергиваешь, Платонов?

– А женщины всегда нас так воспринимают, – усмехнулсяон. – Об этом много написано, особенно в прозе ХIХ века. Да и сейчаснет-нет да и мелькнет. Вот хоть у Эдуарда Тополя, например.

– Ты что, Тополя читаешь? – возмутилась Лена. Она резкооткинулась назад и теперь сидела на ковре, сверкая негодующим взглядом.

– А в чем дело? – весело поинтересовался Дмитрий.Конечно, он прекрасно знал, в чем дело, но ему нравилось дразнить Алену. У неебыл невероятно строгий вкус и высокие требования ко всему, что касалось искусства,будь то музыка или литература, кино или живопись.

– Ты еще спрашиваешь, в чем дело! Я же запретила тебе читатьего книги. Это дешевка, это конъюнктурная чернуха-порнуха, это…

Она задохнулась от возмущения и не смогла найти нужных слов,только яростно сверкала темными большими глазами.

Дмитрий смотрел на нее и умилялся. Она все еще полагает, чтоодин человек может что-то запретить другому и этот запрет будет эффективным.Типичное материнское мышление. Когда один человек говорит: «Я запрещаю», у другогоможет быть только две реакции. Либо «Ну и запрещай. А я все равно буду этоделать, и даже скрывать от тебя не стану», либо «Я все равно буду делать,только постараюсь, чтобы ты не узнал». Не родился еще человек, который в ответна запрещение искренне подумал бы: «Ни за что не буду больше так делать».

– А мне нравится, – поддел он Лену. – По-моему,прекрасный писатель, напрасно ты его ругаешь.

– Ты… – Она вдруг расхохоталась. – Мерзавец ты,Платонов! Подловил меня все-таки. Ладно, сдаюсь, ты прав. Если я способна такзавестись только оттого, что мы не сошлись в литературных вкусах, то из-затвоих неприятностей я и в самом деле с ума сойду. Чего тебе принести? Выпитьхочешь?

Она легко поднялась с пола и потянулась к застекленнойсекции большой мебельной стенки, где стояли рюмки и фужеры.

– А что у тебя есть? – поинтересовался Платонов.

– Что ты приносил, то и есть. Я же сама спиртное не покупаю.Водка еще осталась, коньяк, ликер персиковый и какое-то вино, кажется, мадера.Налить?

– Водку не хочу, – помотал головой Дмитрий. – Хотянадо бы выпить. За помин души только водку можно. Ладно, налей, толькочуть-чуть.

Лена молча налила в маленькую стопку водку, принесла изкухни тарелку с немудреной закуской и поставила все это на столик передкреслом, в котором сидел Платонов.

– Кто-нибудь умер? – спросила она почти шепотом.

– Да, милая. Умер замечательный человек, удивительный,человек такой доброты и душевной чистоты, каких я никогда не встречал. Пустьземля ему будет пухом!

Он залпом выпил водку, закусывать не стал, снова откинулся вкресле и прикрыл глаза.

– Он – твой друг? – спросила Лена, отодвигая пустуюстопку подальше от края стола и снова усаживаясь на пол.

– Ну, можно и так сказать. Хотя нет, пожалуй, другом егонельзя было назвать.

– Почему?

– Потому что мы почти ничего не знали друг о друге. Вотспроси меня, как он познакомился со своей женой, какую еду он любит, видит лицветные сны – а я этого не знаю. Друзья обычно знают такие вещи, а я про негоничего такого не знал. И он про меня тоже.

– Что же вас связывало?

– Это трудно объяснить, Аленушка. Мы могли месяцами невидеться и даже не перезваниваться, но, когда встречались, у меня появлялосьудивительное ощущение, что рядом со мной находится человек, который никогдаменя не предаст. Никогда. Что бы ни случилось. Обычно так воспринимаешь оченьблизкого и давнего друга, а он не был моим другом. Просто он был… Нет, я неумею это сказать. Ощущение очень яркое, выпуклое, даже осязаемое, а словподобрать не могу. Мне будет трудно без него.

– Но почему? – настойчиво спрашивала Лена, которая вовсем любила логичность и законченность. – Если вы так редко виделись и небыли друзьями, то почему тебе будет без него трудно? В чем именно ты не сможешьбез него обойтись?

«Дурак! – с досадой осадил себя Платонов. – Чегоразболтался? Сентиментальный козел».

– Не обращай внимания на мою болтовню, – уклончивопробормотал он, наклоняясь и обнимая Лену. – Он был хорошим человеком, имне жаль, что он умер. Вот и все.

Он украдкой посмотрел на часы. Слава богу, уже почтиполовина двенадцатого, можно прекратить все разговоры и идти спать. Все-такихорошо, что он остался здесь. Ему очень хотелось выговорится, сказать вслух, вполный голос о том, как ему больно. И еще ему очень хотелось помянуть ЮрияЕфимовича Тарасова. Помянуть не тайком, наливая рюмку за дверцей холодильника изанюхивая водку рукавом, а открыто сказать хотя бы несколько добрых и искреннихслов в память об этом человеке, и чтобы эти слова непременно хоть кто-нибудьуслышал. Ему это удалось, и стало действительно легче.