в особняке Уинтерсов. Семья собралась в роскошной столовой, где они уселись за длинным столом, уставленным серебряными приборами и звонкими хрустальными бокалами. Прислуга сновала между столовой и кухней, подавая блюда и напитки, и одну лишь Четвертую не пускали к семье. Она помогала на кухне и время от времени приносила подносы к столовой, чтобы Шестьдесят шестая заносила их внутрь.

Пришла очередь первого блюда. Кто-то из семьи ел быстрее, кто-то медленнее остальных, поэтому каждый следующий поднос с едой приносили в разное время, почти сразу, как чья-то тарелка становилась пустой. Однако первое блюдо всегда доставляли одновременно для всех, ибо существовало негласное правило начинать трапезу всем вместе. Главная сложность заключалась в том, что кухонный лифт, на котором доставляли блюда на другие этажи, вмещал в себе максимум два подноса (хотя он и предназначен лишь для одного). Соответственно, чтобы успеть подать еду в одно время, третий поднос приходилось нести самостоятельно. Конечно же, данная участь упала на плечи Четвертой.

Девушка крепко схватилась за ручки серебряного подноса и аккуратно понесла его наверх. Оказавшись у столовой, она заметила, что дверь была приоткрыта, так как Шестьдесят шестая и Лили вышли забирать подносы с лифта. Четвертая хотела оставить блюдо на столике рядом с дверью и, когда она начала его опускать, девушка услышала недовольные голоса Виктории и ее отца — Джеффри Уинтерса.

— Дорогая, надеюсь, ты ознакомилась с тем списком кандидатов, который я передал тебе ранее.

— Я не хочу замуж, отец, — ответила Виктория, ее голос был полон гнева и отчаяния. — Я устала повторять тебе одно и то же каждый день. Я не кукла, которую можно выгодно выдать замуж!

— Сезон скоро начнется. Тебе в любом случае придется сделать выбор. Не ты, так я это сделаю! — зарычал Джеффри и ударил кулаком по столу.

— Я не изменю свое решение. Никогда! — воскликнула Виктория. Она скрестила руки на груди и отвернулась в сторону окна.

— Никогда не говори никогда. Жизнь слишком изменчива для таких громких слов.

Четвертая подсознательно шагнула в сторону приоткрытой двери, но сзади ее окликнула Шестьдесят шестая:

— Ты ничего не перепутала?

Четвертая обернулась и как ни в чем не бывало протянула поднос вперед.

— Вот, я принесла суп.

Шестьдесят шестая хотела что-то сказать, но Лили ее опередила.

— Оставь его на столике, я потом заберу. А сейчас беги на кухню, скоро понадобится очередной поднос. Знаешь же, как быстро ест молодой Уинтерс, — Лили улыбнулась и кивнула в сторону лестницы, ведущей на кухню.

Четвертая оставила поднос и под сверлящим взглядом Шестьдесят шестой ушла на кухню. Девушка вспомнила, как старшая горничная недавно что-то упоминала про взаимоотношения между отцом и дочерью. Судя по ситуации в столовой, да и в целом по обстановке в доме, можно было сделать вывод, что они находились в очень затяжной ссоре. И всему виной было какое-то замужество.

Четвертая насмешливо улыбнулась от одной только мысли о браке и о любви. Ей не были знакомы эти понятия, так как жизнь гибридов была лишена подобных привилегий. Существование горничных определялось приказами и запретами, любовь и отношения — одни из главных табу.

Девушка пыталась представить, что значит любить, каково это заботиться о ком-то, испытывать привязанность и теплоту… Первое, о чем она вспомнила — был тот милый короткий разговор между Чарльзом и Лили. После него Четвертая часто замечала, что Лили смотрит на Чарльза как-то по-особенному. Ее глаза сверкали ярче, когда она смотрела на него, а голос становился тоньше при разговоре с ним. В такие моменты она и пахла как-то иначе. Быть может, это и была любовь? Но больше ничего подобного Четвертая не видела в особняке Уинтерсов. Видимо, любовь все же давно покинула этот дом, хоть и не до конца.

Для Четвертой брак представлялся чем-то еще более далеким и сложным, нежели любовь. Союз двух людей, обещание быть навсегда до конца жизни — все это казалось ей невероятно сложным и чуждым. Как можно посвятить себя кому-то, если твоя собственная жизнь тебе не принадлежит?

Джеффри говорил о кандидатах для замужества, о статусе и выгоде. Для него это был вопрос престижа и долга. Расчет для него был важнее любви. Тогда как для Виктории это был вопрос личной свободы, желания жить собственной жизнью, а не чужой, которую за нее выбрали. Это восхищало Четвертую, однако она понимала, что подобная борьба за свободу не дается легким трудом. А сама девушка и не могла мечтать о чем-то подобном, иначе она может лишиться жизни.

Вспоминая слова Шестьдесят шестой, Четвертая понимала, что ей остается лишь смирение. Но в глубине души все еще теплилась искра надежды на то, что рано или поздно все изменится. Если даже такая, как Виктория, пытается сражаться со своим отцом, то и у Четвертой есть шанс на свободу. А быть может и на любовь…

Стоило Четвертой снова подумать об этом, как в ее голове возник портрет Эдварда. Сердце пропустило удар, и девушка чуть не свалилась на пол. Она, спотыкаясь, подбежала к умывальнику, набрала в ладони горсть воды и брызнула ее себе в лицо.

— Свали из моей головы, кудрявый! — повторяла Четвертая из раза в раз, пока била себя по голове.

Кухарка стояла в стороне и вовсе не выглядела удивленной, словно подобное происходило уже не в первый раз.

После обеда, когда Четвертая закончила уборку на кухне, у нее появилась свободная минутка на отдых. Девушка вышла через черный вход, чтобы подышать свежим воздухом. На улице взгляд Четвертой сразу упал на две фигуры, стоящие неподалеку от леса. Она подошла чуть ближе и увидела, что это были Генри и Эдвард, которые устроили между собой дуэль на шпагах.

Сцена перед ней будто сошла со старинной картины: мечи сверкали на солнце, прорубая все пространство вокруг, а движения мужчин были быстрыми, точными и одновременно плавными и легкими. Складывалось впечатление, будто они вовсе не сражаются, а танцуют в дуэте.

Оба были одеты во что-то легкое, что не сковывало их движения и что не жалко было бы испачкать. Четвертая не особо разглядела, что было надето на Генри, так как ее взгляд был прикован к Эдварду. На нем были простые льняные брюки и легкая белая рубашка с закатанными рукавами, а две расстегнутые пуговицы сверху так и манили заглянуть под одежду. Рубашка была довольно свободной, поэтому каждый раз, когда Эдвард замахивался или делал удар, открывался вид на некоторые части его стройного, но весьма подкачанного тела.

Каждое движение Эдварда в этой легкой одежде подчеркивало его силу