4

Сани, запряженные тройкой коренастых лошадей, неслись по Никитинской улице.

Услышав вырывающиеся из ярко освещенных окон Железнодорожного собрания звуки пения, один из седоков, Лешка Зыков, ткнул извозчика кулаком:

— Погодь-ка!

Тот натянул вожжи. Коренник, остановленный на полном ходу, всхрапнул и запрокинул заиндевевшую морду.

— Слышь, Никишка, — приподнимаясь в санях, проговорил Лешка. — Никак сицилисты гуляють? Вон и городовые ходят. Ясное дело!

— Хрен с имя! — лениво выругался старший брат, подтягивая сползшую с ног медвежью полость. — Поехали!

— Да погодь, посмотрим, — протянул Лешка, выбираясь из саней. — Архангелы-то вон как шебутятся… Не ндравится, видать. Ходют туды-сюды…

Сидящая в санях закутанная в белую пуховую шаль женщина выпростала из муфты узкую кисть и, вытянувшись, провела кончиками пальцев по плохо выбритой Лешкиной щеке.

— И охота тебе, Лешенька? — играя голосом, проворковала она. — Поедем лучше пить шампанское!

— Сичас, Манюня, — отстранил ее руку Лешка, всматриваясь в стоящего на крыльце высокого мужчину в расстегнутом пальто, который, ломая спички, никак не мог прикурить. Спичка наконец вспыхнула и Лешка хохотнул, тыкая брата в плечо:

— Знакомая личность! Пристяжной Новониколаевский! Ей-богу, ен!

— Где? — недовольно пробурчал Никишка.

А Манечка при этих словах встрепенулась и выглянула из саней, но тут же, узнав Озиридова, отпрянула.

Никишка вспомнил Чуйский тракт, крытый двор кержака Евсеева, направленный на него ствол револьвера, дележ денег, вырученных от продажи федуловского чая… Вспомнил и не захотелось ему встречаться с присяжным поверенным.

— Ну его, подлюку, к шутам! — с обидой бросил он. — Едем!

— Правда, Лешенька, зачем он тебе нужен? Поедем, поедем скорей! — бойко подхватила Манечка.

Лешка высморкался в снег, тыльной стороной ладони утер свернутый набок нос и, сойдя с саней, лениво направился к Железнодорожному собранию.

Ромуальд Иннокентьевич, нервно затягиваясь папиросой, увидев перед собой ухмыляющуюся физиономию Зыкова, остолбенел. Наслаждаясь его растерянностью, Лешка, осклабившись, пропел:

— Здрась-те-е! — и, заметив, как Озиридов стрельнул глазами в сторону городовых, дурашливо развел руками: — Не извольте беспокоиться, господин пристяжный. Мы же не злодеи какие. Честные торговцы, у кого хоть спросите. Хошь у энтого архангела, ен завсегда мясцо в нашей лавке берет, не жалеем для служивых лучшего куска! Так что вы не сумлевайтесь. И вообще, кто старое помянет, тому глаз вон.

Все еще настороженно Озиридов проговорил:

— Ну, здравствуй, Алексей Зыков…

Лешка хитро прищурился:

— Вроде вы на сицилиста не похожи, а тоже оттедова… Ишь, как славно поют…

Лицо Ромуальда Иннокентьевича, еще не забывшего обидных выражений и выкриков, невольно скривилось.

— Марсельеза, — почти не шевеля губами, отозвался он.

— Стало быть, вы энтих бузотеров не шибко уважаете! — почтительно констатировал Зыков, помолчал и, оживившись от пришедшей в голову идеи, предложил: — Можа, тады нам кумпанию составите? Гуляем мы сегодня с брательником. Уважьте, господин пристяжный!

Озиридов представил себя в компании с братьями Зыковыми… Здорово получается: присяжный поверенный и разгулявшиеся убийцы! Но неожиданно для себя самого он вдруг рассмеялся:

— А что, уважу! — и решительно сбив шапку на затылок, с обреченной веселостью выдохнул: — Гульнем!

— Вот енто по-нашенски! — обрадованно воскликнул Зыков. — Ты не боись, не забидем. Мы с Никишкой ноне смирные! Как-никак, свое дело имеем!

Манечка, увидев, что Озиридов приближается к саням, забилась под полость, спрятала лицо в пушистый воротник. А когда Лешка и Озиридов ухнулись рядом, вовсе отвернулась.

— Гони! — рявкнул на извозчика Никишка.

Обожженные кнутом кони рванули с места. Лешка не удержался и повалился на Манечку с веселым криком:

— Погуляем, Манюня!

У ресторана на Миллионной сани замерли.

Озиридов выбрался вслед за братьями, машинально подал руку женщине. Она замешкалась, воротник открыл лицо, и Ромуальд Иннокентьевич, увидев ее зеленые, испуганные, но тотчас же ставшие нахальными и насмешливыми, чуточку прищуренные глаза, почувствовал, как его охватывает тупая оторопь. От чувства этого он оправился лишь в отдельном кабинете ресторана, устроившись за столом прямо напротив Манечки.

— Извините, не успел представиться, — сухо, стараясь скрыть невесть откуда рвущуюся наружу язвительность, проговорил Ромуальд Иннокентьевич, пристально глядя в глаза женщине, которая так ему когда-то нравилась. — Присяжный поверенный Озиридов.

Манечка улыбнулась:

— Мария Кирилловна…

— А вас-то как, извиняюсь, величают? — переводя изучающий взгляд с Манечки на присяжного поверенного, с хмельной вежливостью осведомился Никишка: — Ить, кады встречались, не до представлениев было…

— Ромуальд Иннокентьевич, — кивнул Озиридов.

Откинувшись на высокую спинку мягкого стула, Никишка

переспросил заинтересованно:

— Как?

Отчетливо произнося каждую букву, Озиридов повторил:

— Ромуальд Иннокентьевич.

— Будя тебе, Никишка! — одернул брата Лешка. — Обыкновенное имя: Ромальд, да Ромальд… и с такими живут. Слышь, Иннокентьич, че пить-то будешь?

Озиридова до судороги покоробило это неуклюжее покровительство. Он уже начал досадовать на себя, что сморозил несусветную глупость, согласившись поехать с Зыковыми, однако после нескольких рюмок водки это ощущение потихоньку отпустило его.

Закурив папиросу, Озиридов рассеянно следил, как официант с прилизанными, уложенными на прямой пробор волосами, сноровисто меняет приборы и бутылки. Краем глаза он видел и раскрасневшееся от шампанского красивое нежное лицо Манечки, таинственные полукружья ее грудей, вызывающе поглядывающие из тесного лифа; он видел, как льнет Манечка к Лешке… Слишком уж наигранно льнет… Наверное, хочет насолить ему, Озиридову…

Вернулось раздражение.

Вытащив из серебряного ведерка со льдом тяжелую бутылку, Озиридов хмыкнул: какому идиоту пришло в голову назвать превосходное шампанское чуть ли не юридическим термином — «Карт-бланш»?

Шампанское и… неограниченные полномочия! Бред!

— Разливай, Иннокентьич, че на него смотреть! — хохотнул Лешка.

Озиридов наполнил бокалы.

— А кстати, где ваш меньшой?

Спрашивая, Озиридов намеренно избегал имен. Назвать братьев Алексеем Маркеловичем или Никифором Маркеловичем язык не поворачивался — убийцы. А назвать Лешкой и Никишкой, как то предлагали сами братья, это как бы ставить самого себя на одну с ними доску.

Лешка, снимая руку с обнаженного плеча Манечки, лениво переспросил:

— Степка, что ли?

— Ну да. Он, конечно.

— В Сотниково, — хмуро проронил Никишка.

— Ага, при папаше остался, — подтвердил Лешка. — Надежу имеет на скорую кончину родителя. Я-то кумекаю, опростоволосился брательник, дюже папаша у нас крепкий. Годов двадцать еще протянет, не менее.

— Ладно тебе, — буркнул старший брат. — Ботало!

Из общего зала донеслись звуки задорной музыки. Никишка, пошатываясь, поднялся из-за стола, подошел к дверному проему, отдернул тяжелую, бордового бархата, гардину. Постоял с нелепой улыбкой.

— Мамзельки канкан пляшут, — обернувшись, сообщил он. — Айда, Леха, сблизи на ляжки поглазеем.

Лешка осклабился, облапил Манечку:

— Нам Манюня тута еще шибче отчебучит. Покажет, какие я ей ноне чулочки задарил.

Манечка слабо оттолкнула его:

—