Я хотел было хлопнуть собеседника по плечу, обратившись: дружище, Поль! Но на полуслове осекся. То ли потому что собеседник мой был серьезен и вдумчив, то ли … черт его знает…

За окном царил густой и влажный мрак, а мы не обсудили и половины того, что каждый из нас уже давно хотел сказать. Хоть кому-нибудь. Но желательно все-таки тому, кто будет слушать. Мы долго спорили, но сошлись на том, что жизнь, как залитая грязью круговая колея, и что к черту всю эту жизнь с ее обывательщиной и безысходностью. За это и решили выпить. Водки. Я увидел, как по оконному стеклу скользят отблески света — напротив кафе остановился автомобиль. Это свечение напоминало мне свечение свободы. Сартр заметил мою задумчивость и сказал, что свободы не ждут, не ищут, не просят и не добиваются. Она рядом с нами. Она неотъемлемая часть нашего существования. (Не знаю, как ему удалось выговорить такие длинные слова). А еще он добавил, что как только я пойму это, я обрету свою свободу. А я ответил, что незачем искать ее, потому что я уже свободен… И Сартр неожиданно сказал: тогда ты знаешь, что жить все-таки стоит. И снова улыбнулся мне: странно и как-то заговорщицки.

Февраль 2007

Я всегда знал

Я всегда знал, что Нью-Йорк — самый опасный город не только в Америке, но и во всем мире. В этом меня не раз убеждали фильмы ужасов нашего производства. В чем-то наверно, они оказались правы. А что еще подумаешь, очнувшись под грудой хлама, посреди города, похожего на поле сражения марсиан или на площадку после испытания ядерной ракеты? Повсюду воронки, оставленные снарядами. Кого-то пытались застрелить, это точно. Наверное, Годзиллу. Везде с торчащих острыми пиками обломков свисают отвратительные шмотья слизи. Повсюду витает едкий запах паленой кожи, горелого пластика и чего-то такого, отчего начинают слезиться глаза. Матерь Божья! Кажется, это первое, что я произнес, очнувшись посреди того бедлама. Мне с трудом удалось подняться. Но беглый самоосмотр показал, что со мной все в порядке, несмотря на оторванный рукав рубашки и пятно на груди. Я не помню, что произошло, я помню панику, и этого достаточно. Все остальное я постараюсь забыть. Правительство поможет мне в этом. Оно всегда делает вид, будто ничего не происходит, или ничего такого не было. Наши чиновники очень оптимистичны: ты жив, значит, у тебя все O’k. Неважно, что у тебя теперь нет дома. А это первое, что мне пришлось осознать — мой дом разрушен. Мне негде жить.

Я поднял голову, заслоняя ладонью слепящие лучи полуденного солнца. Как ни странно, над всей этой разрухой возвышался целехонький Бруклинский мост. Разгребая горы мусора и всякой дряни, я поспешил туда, к переправе на другой остров. Манхеттен был мертв. Я всегда удивлялся — почему именно Манхеттен? Почему во всех ужастиках рушат именно этот район? Мне думалось, это от недостатка фантазии. Но может быть, были действительно серьезные причины, чтобы обратить этот утыканный небоскребами клочок земли в руины? Примерно об этом я размышлял, подходя к мосту и столкнув вниз пустую банку из-под Кока-колы. Напиток радости и благодушного безделья, примерно так он представляется моим соотечественникам, привыкшим к зомбирующему действию рекламы и радующимся скидкам в МакДональдсе.

Я никак не мог понять: отчего вся эта неразбериха. И как мне удалось выжить. Этот вопрос тоже представлял для меня некоторый интерес, ведь по пути я не заметил ни одного признака жизни. Я заходил в несколько наиболее уцелевших домов. Там никого не было. А где же горы трупов? Жуткие монстры? Где зомби, убивающие всех на своем пути, и ожившие мертвецы с синей кожей и следами разложения на лице и руках? Вокруг ни души. Как будто все в одночасье исчезли. Или всех успели эвакуировать. Кроме меня, разумеется. И еще один вопрос — почему остров разрушен полностью, но все коммуникации остались нетронутыми? Обычное дело — обвалившиеся мосты — бренд каждого второго фильма в стиле horror.

Мне предстоял долгий путь пешком под палящим солнцем по раскаленному асфальту моста. Несколько километров. Только теперь я обнаружил, что на мне нет обуви. Просто не представляю, как я не заметил этого раньше. По пути я вспоминал, сколько раз я бывал на Бруклинском мосту. Каждую неделю в десять утра в автомобиле я проезжал по нему на воскресный пикник в Центральном парке. Приятно было отдохнуть в густой тени деревьев и целых полдня предаваться созерцанию после недели напряженной работы. Теперь у меня нет работы. Тот небоскреб, где находился офис нашей фирмы, рухнул, уступив на небе немного места для облаков. Я уже не вспоминаю о моем авто среди всей этой свалки покореженных железяк.

Удивительно, а ведь я так и не вспомнил того случая, чтобы мне приходилось гулять по мостам пешком. Чтобы как сейчас щуриться от солнца, подставляя ветру лицо. И слышать, как поскрипывают от его прикосновений тонкие стальные тросы.

На том берегу было безлюдно. Смутное беспокойство, до того вытесненное более насущными потребностями, теперь схватило меня за воротник взмокшей рубашки. А вдруг теперь вообще никого нет? Завидев небольшую аллею или подобие парка, я поспешил туда в надежде на передышку под тенью листвы. Мои смозоленные ноги, наконец, ощутили прохладу, коснувшись мягкой травы. О, я подумал бы, что нахожусь в раю, если хотя бы глоток холодной воды! Я сел под старым деревом, прислонившись к шершавому стволу, и снял рубашку. Ни дуновения ветерка. Кажется, что жизнь вообще остановилась.

Осторожно прикрыв глаза, готовый вскочить в любую секунду, я попытался привести свои мысли в порядок. Но ничего не выходило. Они, как назло, кидались врассыпную, как крысы, захваченные в темноте внезапной вспышкой света. В юности я служил в морской пехоте и повидал много разных портов. И лишь пара вещей объединяла их многообразие — суета и крысы. Я разомкнул веки, тряхнул головой, будто надеясь, что вся эта чушь, бултыхавшаяся в голове, вылетит. Какое-то мимолетное движение привлекло мое внимание в глубине парка. Я насторожился. Поневоле я приготовился к встрече с самыми ужасными монстрами, каких можно только представить, и потихоньку начал передвигаться в том направлении. Подкравшись поближе и, наконец, разглядев то, что случайно уловил за доли секунды мой глаз, я обмер.

Золотистые кудряшки маленького мальчика искрились на солнце, а малыш визжал от восторга, взлетая на качелях, которые раскачивала его мама. Они выглядели