Я тоже перекрестился. Едва казак ушел и я остался один, как тут же упал на диван, не раздеваясь, лишь сняв портупею с кобурой и шашкой. Я зажмурил глаза, стараясь уснуть, но возникший вдруг колокольный звон не давал успокоиться.

- Это ветер, - сказал я вслух, - это ветер. Здесь нет церкви. Но звон продолжался, я встал и начал ходить из угла в угол.

- Отчего он перед смертью не упомянул о девочке? - спросил я сам себя.

- О матери, о жене сказал, а о девочке промолчал, видно, любил ее особенно и молча унес имя ее и образ с собой. Какой образ унесу я с собой, какого ангелочка? Господи, как кроваво и нечисто на душе, Господи, прости и помилуй…

Я упал на колени и до изнеможения, не переставая, шепотом молился перед иконой.

5. Сцена

Едва рассвело, как я пошел к реке и сел на берегу, в отупении глядя на мутную, плещущуюся воду. Несмотря на ранний час, на берегу в разных местах сидело несколько монголов, но не лицом к реке, а спиной. Тут, на берегу реки, меня и нашел Гущин. Ничего не говоря, лишь поздоровался и сел рядом со мной.

- Отчего они сидят спиной к реке? - спросил я. - Это так раз­дражает.

- Сидят по-монгольски, - ответил Гущин. - Я тоже вначале удивлялся.

- И добавил после паузы:

- Тебе, Коля, надо обратиться в госпиталь к доктору Клингенбергу, он прекрасный врач и добрый, умный человек, он тебе помо­жет.

6. Сцена

Госпиталь располагался в большом пустом доме, бывшей ки­тайской лавке. Осмотрев меня, доктор Клингенберг сказал:

- Господин Миронов, я дам вам английское успокаивающее средство из моих личных запасов, которые я берегу для себя. Не знаю, поможет ли вам это средство, оно предназначено больным людям, вы же абсолютно здоровы, и ваша реакция абсолютно нор­мальная на крайнюю распущенность и безобразие, царящие здесь. Единственная возможность жить - это постоянно помнить, во имя чего мы все терпим, - он подал мне чашку с растворенным порош­ком.

- Доктор, - сказал я, проглатывая порошок, - а надо ли тер­петь, во имя чего терпеть? Помните, у Достоевского: слезиночка - ребенок, слезиночка - ангелочек, разве не она превыше всего, даже превыше Родины? Слезиночке из-за великого беззакония и убили отца. Доктор, безумие бродит в головах и порождает дикие поступ­ки. Порядочному человеку жить стыдно. Где взять такое лекарство, которое бы заглушило совесть?

- Я вас понимаю, - сказал Клингенберг, - теперь я вижу у вас типичную для времени и для русского национального духа форму психического расстройства. Помешательство на желании искупить преступление, совершенное другими людьми.

- Нет, доктор, не другими. Я убил. Конечно, не впервой. Я провел несколько лет на русско-германском фронте, потом граж­данская война, но обстоятельства вчерашнего кровопускания - пос­ледняя капля, точнее капелька, слезиночка.

- Я дам вам еще таблетки, - сказал доктор.

Он порылся в ящике и протянул мне таблетки.

- Принимайте неделю три раза в день, думаю, вам станет лег­че. Все-таки вы физически здоровы, потому что болезнь ваша не душевная - духовная. Иное дело, захлестнувшая сейчас Россию эпи­демия. Мы, врачи, констатируем новую, совершенно оригинальную, современную психическую болезнь. Жажду убийства.

- Эта болезнь известна давно, доктор, - сказал я, - она называ­ется садизм. Просто садизм принял сейчас массовую форму.

- Нет, это не садизм, - сказал доктор.

- В этом случае не обы­чный садизм, не помешательство, не стремление новыми преступ­лениями заглушить укоры совести. Это именно жажда убийства. Единственное лекарство для таких больных - либо самоубийство, либо убийство не менее трех раз в неделю. Страдающие подобной болезнью лишены сна, теряют аппетит, все мускулы их ослаблены, и они делаются неспособными ни к мускульному труду, ни к полно­му бездействию. Вообще колоссально возросло число душевноболь­ных, лечебницы в городах переполнены.

- Доктор, - спросил я, - а что вы можете сказать о бароне?

- О бароне? Некоторые считают его маньяком. Я с этим не согласен, хоть, безусловно, он человек параноического склада, рас­сматривающий себя как единственно живого, существующего в ок­ружении фантомов. Это, безусловно, новый тип, тип только лишь нарождающегося времени, и этим он отличается от патриархальных тиранов прошлого, даже кровавых. Это творец тотальных мифов или утопий, отсюда и безумная энергия, которой обладают лица с навязчивыми идеями.

- А его отвратительная жестокость? - сказал я. - Неужели его жестокость никогда не вызывала ответной реакции в образованной среде?

- Да, его жестокость известна многим. У него бывают и дикие, чисто клинические приступы, когда трудно определить границу ме­жду неуравновешенностью и душевной болезнью. Тогда, говорят, горе тем, кто сидит на гауптвахте, потому что у барона сжалось серд­це, и он готов на все, лишь бы отпустить его. Он обязательно заедет на гауптвахту и произведет краткий и правый суд.

- На этот раз он ради того, чтобы сердце отпустило, послал меня, - сказал я. - Видно, для того, чтобы привязать к себе кровью. Как же после этого не считать его маньяком?

- Даже те, кто так считают, - сказал доктор, - признаются, что маньяком он стал постепенно, поддавшись стихийным порывам же­стокой борьбы с красными. Во всяком случае, невзирая на жесто­кость, трагическая попытка барона в одиночку бросить вызов боль­шевикам, здесь, на границе Монголии, делает его героем. Конечно, демоническим героем, - он выглянул в окно.

- Барон приехал, - ска­зал доктор изменившимся тоном, - как и полагается демонам, явил­ся ко времени. Признаться, я испытываю страх всякий раз, встреча­ясь с ним: не знаю, чем это кончится.

Барон вошел стремительно, увидав меня, приветствовал весе­лым кивком.

- Ах, вы здесь, есаул? - сказал с некоторой, как мне показа­лось, иронией.

- Да, ваше превосходительство, я нездоров.

- Ну, от вашей болезни доктор вас непременно вылечит, - ска­зал он и опять, с иронией, обернувшись, вдруг спросил:

- Доктор, это правда, что вы убежденный социалист?

- Нет, ваше превосходительство, это неправда, - ответил док­тор, выдерживая долгий взгляд барона. Глаза у барона