Людям с первой резус-отрицательной группой крови можно переливать кровь точно такой же группы, но зато их кровь можно переливать людям с любой другой группой. Именно поэтому людей с первой группой и отрицательным резусом называют «универсальными донорами». Отец как-то сказал, что у него тоже кровь первой группы и резус-отрицательная, а значит, и он универсальный донор. Он говорил, что сдавал кровь часто, потому что его кровь была всегда востребована для экстренных переливаний. Подозреваю, что он тогда уже знал то, что я открыла только много позже – что у меня тоже первая группа резус-отрицательной крови.

Я понимала словосочетание «универсальный донор» не столько в этическом, сколько в медицинском смысле, еще до того, как узнала, какая группа крови у меня. Но я не думала об этическом смысле этого словосочетания, как о фильтре медицинского образования, через который мой отец пропустил свою католическую веру. Я воспитывалась вне церкви, никогда не была у причастия, и поэтому мне никогда не напоминали, что Иисус отдал свою кровь, чтобы мы могли жить, когда отец говорил об универсальном доноре. Но я уже тогда верила, что мы обязаны другим нашими телами.

Я помню, что всякий раз, когда отец в лодке отплывал от берега, он брал с собой спасательный жилет, на котором несмываемой краской было написано: «Донор органов». Это была шутка, в которую он тем не менее искренне верил. Когда он учил меня водить машину, то дал мне совет, полученный им самим от своего отца, моего деда: когда ведешь машину, ты отвечаешь не только за нее, но и за машину, которая едет впереди, и за машину, которая едет сзади. Учиться вести три машины сразу было утомительно, и иногда на меня нападало оцепенение, которое случается и сегодня, когда я веду машину. Но, получив права, я вписала свое имя на бланк «Донор органов».

Самое первое решение, которое я приняла за моего сына в тот момент, когда его тело отделилось от моего, было сдать его кровь из пупочной вены в банк крови. К тридцати годам я сдавала кровь только один раз, в колледже, как раз, когда читала Кьеркегора. Мне хотелось, чтобы мой сын начал свою жизнь, дав банку кредит, а не влезая у него в долг. Это пожертвование крови состоялось до того, как мне, универсальному донору, после родов пришлось перелить два пакета крови, драгоценной крови, полученной из того же банка.

Если мы представим себе действие вакцины не только как влияние на отдельно взятый организм, но и как влияние на совокупный организм сообщества, то будет правильно думать о вакцинации как о создании банка иммунитета. Вкладами в этот банк являются пожертвования тех, кто не может или не хочет защищаться за счет собственного иммунитета. Этот банк работает по принципу популяционного иммунитета, и именно за счет создания такого иммунитета массовая вакцинация становится более эффективной, чем вакцинация индивидуальная.

Любая вакцина может оказаться неэффективной у конкретного индивида, а некоторые вакцины, например против гриппа, менее эффективны, чем другие. Но когда достаточное число людей привиты даже не очень эффективной вакциной, у вирусов возникают большие трудности с переходом от хозяина к хозяину, и эпидемия прекращает распространяться, щадя тех, кто не был вакцинирован, и тех, у кого действие вакцины оказалось неэффективным. Именно поэтому шанс заразиться корью даже у вакцинированного человека выше в населенном пункте, где вакцинированы очень немногие, чем у невакцинированного человека, живущего в населенном пункте, где вакцинировано большинство жителей.

Невакцинированный человек в такой ситуации защищен организмами других людей, в которых вирус не может размножаться. Но вакцинированный человек, окруженный организмами, гостеприимными к вирусу, становится уязвимым, если вакцина не сработала или если иммунитет, вызванный вакцинацией, ослаб. Мы защищены в этой ситуации от болезни не нашей кожей, а тем, что находится вне ее. Именно здесь начинают стираться границы между нашими телами. Дарования крови и органов перемещаются между нами; кровь и органы покидают одни тела и входят в другие, и то же самое происходит с иммунитетом; он становится трастовым фондом, а не личным счетом. Те из нас, кто пользуется коллективным иммунитетом, обязаны своим здоровьем ближним.

Когда моему сыну было шесть месяцев, на пике пандемии гриппа H1N1, одна мамочка сказал мне, что не верит в стадный иммунитет[1]. Это теория, сказала она, и она относится к коровам. То, что стадный иммунитет может стать предметом веры, до этого просто не приходило мне в голову, хотя, конечно, есть что-то оккультное в идее того, что невидимое защитное покрывало накинуто на все население.

Понимая, что я плохо разбираюсь в механизме этого волшебства, я стала искать в университетской библиотеке статьи о стадном иммунитете. Я узнала, что еще в 1840 году один врач заметил, что если вакцинировать от оспы только часть населения, то эпидемию можно полностью остановить. Косвенная защита появляется, правда, временно, после того, как большое число людей приобретут естественный иммунитет после перенесенного во время эпидемии заболевания. В эру до вакцинаций от детских болезней, таких как корь, эпидемии приходили волнами, после которых наступали периоды затишья, длившиеся до тех пор, пока не подрастало определенное число детей, не обладавших иммунитетом к болезни. Стадный иммунитет, как поддающийся наблюдению феномен, кажется теперь неправдоподобным, только если мы будем думать, что наши организмы полностью отделены друг от друга. Впрочем, большинство из нас думает именно так.

Само выражение «стадный иммунитет» предполагает, что мы являемся стадом, ожидающим, видимо, когда нас отведут на бойню. При этом сама собой напрашивается прискорбная аналогия с выражением «стадное мышление», которое стало почти синонимом непроходимой глупости. Быть в стаде, считаем мы, глупо. Те из нас, кто изжил в себе стадное мышление, предпочитают мышление пограничное, согласно которому мы представляем себе наши организмы как изолированную усадьбу, за которой мы – хорошо ли, плохо ли – ухаживаем сами. Согласно такому стилю мышления, состояние здоровья соседней усадьбы не влияет на нас, пока у нас самих все в порядке.

Если мы изменим метафору стада на метафору улья, то, вероятно, идея коллективного иммунитета покажется нам более привлекательной. Медоносные пчелы – это матриархальные благодетели окружающей среды, которые всецело зависят друг от друга. Здоровье каждой отдельно взятой пчелы, насколько нам известно из данных об эпидемиях, уничтожающих ульи, зависит от здоровья всего роя. В книге «Мудрость толпы» журналист Джеймс Суровецкий детально описывает поведение пчел-разведчиков и способы общения, используемые пчелами для сбора нектара. Сотрудничество пчел, считает Суровецкий, являет собой пример коллективного решения проблем, от которого зависит и наше человеческое общество.

Хотя есть много свидетельств о том, что толпа часто принимает плохие решения – на ум сразу приходит суд Линча, – Суровецкий считает, что большие группы совершенно обыденно решают сложные проблемы, что недоступно отдельным индивидам. Группы людей, если они достаточно разнообразны и вольны не соглашаться с другими, могут проявить мыслительные способности, недоступные для самых лучших экспертов. Группы способны находить потерянные подводные лодки, предсказывать поведение фондовых рынков и обнаруживать причины новых болезней. В марте 2003 года, когда таинственное респираторное заболевание убило в Китае пять человек, Всемирная организация здравоохранения наладила сотрудничество лабораторий десяти стран, чтобы найти причину того, что сейчас называют тяжелым острым респираторным синдромом (ТОРС). Лаборатории, которые сами по себе являются группами, работая совместно, делились друг с другом данными и обсуждали результаты в ходе ежедневных конференций. К апрелю они выделили новый вирус, вызывающий болезнь. Ни один отдельный человек не руководил единолично поиском возбудителя, ни один человек не мог приписать себе честь этого открытия. Наука, напоминает нам Суровецкий, является сугубо коллективным предприятием. Наука – продукт стада.