Морозов остановился. Его поражало бесстрашие шедшего рядом с ним человека. Только что вернулся из тяжелого и опасного «плавания» в народном море, его разыскивают жандармы, а он снова готов на подвиг.

— К сожалению, — ответил Морозов, — имение на отлете, плохо связано с соседними селами. Вероятно, ничего не выйдет.

— Жаль. Мы бы туда кого-нибудь послали.

— Там все на виду, ничего не утаишь, не спрячешь.

— Плохо, — сказал Кравчинский.

Помолчали. Из-за поворота вылетел и промчался мимо извозчик, тонко скрипнул под полозьями снег, и снова стало тихо.

— Ваш отец кто? — неожиданно спросил Сергей. — Реакционер?

— Нет, — поспешил заверить Морозов, — он противник реакции, но... не представляю, что бы он сделал, если бы в своем имении обнаружил пропагандиста.

— М-да... И как же вы в таком положении собираетесь идти в народ, в революцию?

— Я уже сказал: порву со своими... как Корвин-Круковская[1], или...

— Будет трудно, опасность подстерегает нас на каждом шагу, — прервав его, продолжал Кравчинский. — А там тюрьма и, что греха таить, каторга, может, и виселица... Вы над этим думали?

— Напрасно вы меня отговариваете, — ответил юноша. — Решение мое не легковесное. Я всегда помню о судьбе декабристов.

— И не жаль вам своей юности... своего положения? — Кравчинский, не ожидая ответа, добавил: — Мы должны быть ригористами, если хотите — альтруистами в полном смысле этих слов! Иначе дело, за которое взялись, за которое боремся, не будет иметь успеха.

Гимназист слушал не прерывая. Когда Сергей закончил, спросил:

— Сказанное в одинаковой мере касается всех или только меня?

В его тоне Кравчинский уловил легкую иронию, усмехнулся, с приязнью посмотрев на собеседника. Мог бы и не отвечать — оба понимали, зачем и почему это сказано, — все же ответил серьезно:

— Всех.

— Я вот и думаю: меня пугаете, а к вам это как будто и не относится. Будто вы намного старше меня.

— На несколько лет, а все-таки старше, — поднимая воротник пальто, рассудительно проговорил Сергей. — И, как старший, должен вас предупредить.

— Спасибо. Я понимаю.

Уже была поздняя ночь, лишь кое-где светились одинокие окна.

— Вам далеко до дома? — поинтересовался Морозов.

— Вы спросите, есть ли он у меня, этот дом.

— Я имел в виду квартиру... временное помещение.

— Живу где придется. Как заяц, запутываю следы.

— Тогда, может, пойдемте ко мне? — предложил юноша. — Пока я не порвал со своими, у меня еще есть пристанище, — добавил полушутя.

Сергей, однако, не принял шутки, молча положил ему на плечо руку, и они пошли назад.

III

Олимпиада, Липа, жена богатого, но психически безнадежного больного тамбовского помещика Алексеева, снимала в одной из московских гостиниц роскошный салон. Комнаты, обставленные мягкой мебелью, рояль, дорогие ковры и гардины создавали атмосферу уюта, располагавшую к непринужденным беседам. Миловидная и обаятельная хозяйка обладала сильным контральто и часто по просьбе собиравшихся пела песни, множество которых знала наизусть. В этом жилище всегда было многолюдно. Даже в поздний вечер здесь можно было встретиться с веселой молодежной компанией. Гостиничная прислуга, которая поначалу дивилась поведению знатной дамы, в конце концов привыкла к ее чудачеству.

Богатым да еще красивым все позволено.

Между тем посетителям салона Олимпиады далеко не всегда было весело. Весельем только прикрывались, маскировались от посторонних глаз события, которые здесь происходили. Салон был местом нелегальных встреч, явкой, куда стекались посланцы петербургских, киевских и некоторых других кружков.

Часто скрывались, дневали и ночевали в салоне те, кого усиленно разыскивала полиция, кому негде было остановиться, найти хотя бы какой-нибудь ночлег. Случалось, что таких набиралось десяток и больше, но гостеприимная хозяйка все равно всех размещала, всем давала пристанище. Устраивались на стульях, в креслах, на диванах, а то и просто на полу.

Время от времени наведывался к Липе и Кравчинский. Сергею импонировали самопожертвование и отвага этой женщины. Приятно было слушать ее мелодичный голос, который успокаивал и напоминал ему что-то далекое, едва уловимое, в чем слышался голос его матери, видеть две большие, сбегавшие по плечам темно-русые косы, чем-то напоминавшие материнские...

Он пытался не думать об этом, приглушить схожесть, чтобы не жгла, не волновала душу, а все же — чувствовал — приходит сюда не только по обязанности, по необходимости встретиться с друзьями, единомышленниками.

Липа увлеклась идеей организации мастерской, где будущие пропагандисты, те, кто весной должен был идти в народ, обучались бы какому-либо ремеслу. Так, мол, лучше, безопасней, будут основания странствовать от села к селу и останавливаться там на нужное время. Большинство, с кем она советовалась, было за сапожничество.

— Да, но ведь на хорошего сапожника долго учиться, — возражали некоторые. — Пошить красивую обувь не так-то легко. Не лучше ли выбрать что-либо попроще?

— Крестьянину лишь бы крепко, чтобы носилось. Красота ему не столь важна, — убеждал Сергей, тоже склонившийся к мысли о сапожничестве. — Да и времени тоже много до теплых дней, научимся.

Олимпиаде и Николаю Морозову, который, кажется, влюбился в эту женщину, потому что при встречах с нею смущался, краснел, поручили подыскать помещение для мастерской, а учителем Кравчинский посоветовал пригласить знакомого еще по Петербургу близкого к их кругам сапожника-финна. Шишко надлежало связаться с ним, предложить ему эту работу.

После долгих поисков помещение наконец нашли. И, к большой радости Морозова, приятной для него неожиданности, под объявлением о сдаче помещения он увидел подпись: «Госпожа Пичковская».

— Чудеса! — чуть было не воскликнул Николай. — Да это же мать моего товарища Феди Пичковского! Почему я его раньше не спросил?

— А вы и не могли его об этом спросить, — заметила Олимпиада. — Это же дело тайное. Ваш вопрос мог его насторожить. Между прочим, он как, надежный человек?

— Да. Правда, я ни о чем таком с ним не говорил, но впечатление он оставляет хорошее.

Дом Пичковских находился в глухом переулке на Плющихе, вдалеке от центра, за высоким старым забором. Чтобы попасть в дом, надо было войти в калитку, миновать заваленный разным хозяйственным хламом дворик и по низеньким ступенькам подняться на крыльцо.