мне тоже не удавалось встать или повалить кого-нибудь из них на землю. Наконец они сообразили, что лежачего можно бить руками, и на меня посыпался град ударов. Не могу сказать, что было очень больно, но я всё больше стал терять связь с реальностью, и понимал, что если ничего не изменится, то дело моё совсем плохо. В какой-то момент я подумал, что потерял сознание, потому что больше не чувствовал ударов по голове, но снег, всё также холодил затылок, а надо мной по-прежнему светила луна. Только из жёлтой она стала красной, а потом голубой. Я приподнял голову и увидел лицо девушки. В лице смешались печаль и удивление, она смотрела прямо пред собой, туда где продолжалась возня и мелькали тени, правда, я в этой возне, уже не участвовал. Потом она развернулась и медленно побрела прочь. Шум на поляне смолк, крики боли, злости и страха постепенно удалялись от меня, и мне показалось, что я остался один. Но это было не так: ко мне кто-то приближался, этот кто-то склонился надо мной и приподнял мою голову:

– Габриэль, мой господин, вы живы? Я знал, что найду вас!

Панург

Войдя в таверну, Панург увидел, что там полно народу.

– Смотрите, кто пришёл?! – завопил, увидев его, Жан Жак Кошон. – Сейчас повеселимся! Панург, расскажи нам, как ты смылся с турецкого вертела!

Жан Жак был толст и пьян, добродушен и воинственен, щедр и памятлив – то есть, типичный крестьянин, разбогатевший чуть больше своих соседей и поэтому одинокий. Он готов был угостить любого, понравившегося ему, но никогда этого не забывал. Рад был посмеяться над кем угодно и даже над собой, но если не поймёт шутки, то будет уверен, что его хотят оскорбить. Мог выпить хоть целую бочку, но остановиться в ту же секунду, когда кончится закуска.

– Расскажи нам хорошую историю! – кричит он на всю таверну.

– Он рассказывал их тысячу раз, – проворчал Пьер Елансе, сосед Жан Жака. Он боялся, зная аппетит Панурга, что тот выпьет слишком много вина за счет Жан Жака, и этим исчерпает его щедрость, ведь и он сам пил сегодня за его счёт. Этого боялись и все остальные:

– Вот уж действительно! – заговорили все присутствующие, – Сколько можно слушать одно и тоже.

– Вот если бы он рассказал что-то новенькое, – подал из угла голос хромой Гастон, в котором любопытство брало верх над жадностью. – Тогда другое дело.

Жан Жак и, все кто были в таверне, уставились на Панурга.

– Что б ты охромел на вторую ногу, – подумал про себя Панург. У него не было желания рассказывать истории: ни новые, ни старые. Он не хотел ничего рассказывать. Он не хотел, чтобы вообще кто-то, кто бы он ни был, рассказывал какие-нибудь истории. Ему хотелось выпить в тишине, чтобы ни дай Бог не пропустить, когда к таверне подойдёт Мадлен. Он, конечно, ожидал, что её ругань будет слышна за пару лье, но ведь она и выдохнуться могла, устать – он верил, что Мадлен может когда-нибудь устать ругаться – и тогда она застанет его врасплох.

– Ну что же, Панург, расскажи нам новую историю.

И вдруг Панург понял! Он понял, какая беда пришла к нему, понял, что тревожило и пугало его последние дни: он не только не мог рассказать новой истории, он забыл и все старые. Он вообще теперь не был уверен, что все они с ним происходили. Панург не мог придумывать больше истории.

Он постоял молча, глядя на ожидавших его рассказа посетителей таверны, и, не сказав ни слова, вышел вон.

Бар

После всего произошедшего, мне стоило бы вернуться домой, помириться с Ульяной, умыться, в конце концов, но меня понесло к метро. Мне нужно было время, чтобы разобраться, расставить все по своим местам и найти всему, что я видел, хоть какое-то разумное объяснение.

– Кому я лгу? – выругался я, внезапно остановившись посреди дороги. – Нет и не может этому быть разумного объяснения! Этому не может быть вообще никакого объяснения. Мне всё это снится! – сказал я и не верил ни единому своему слову.

Да, когда-то я мог остановить сон и поменять правила; только осознание того факта, что я сплю, делало меня хозяином сновидения и оно становилось робким и послушным. Сейчас же было не так: все происходящее ни в малой степени не хотело мне подчиняться и походило этим на самую суровую реальность.

Я вспомнил этого странного человека с волчьими чертами лица. У него были глаза безумца, но с ума сходил я, а он был уверен в том, что делал и говорил.

– Они не убили моего хозяина! Вы целы и больше я не дам вас в обиду. Старый Гаспар сможет защитить своего господина.

Он помог мне подняться, осматривая меня и очищая от снега.

– Бегите, барон! Это были люди Гизов. Они не смогли убить вас в Васси, искали вас в родовом замке, а теперь пришли за вами сюда. Вы не уроните своей чести, если убежите. Эти двое вернутся с подмогой, но верьте мне, что отсюда им уже не уйти. Пусть их будет много, но им не справиться со мной. Видите, эту большую луну? Она начала менять цвет. Если надо, я сожгу город, но выведу под корень весь Лотарингский дом и не пощажу вашего родича Монморанси. Идите, Габриэль – луна меняет цвет на красный, и вам не стоит видеть того, что здесь произойдёт. Купите лошадь, или украдите её, если не будет лошади идите столько, сколько хватит сил. Вы настоящий Ковиньяк, и силы у вас больше чем вы думаете, иначе мои предки не служили бы вашему роду столько лет. Идите, мой мальчик, я не зря оберегал вас с самого вашего детства, чтобы сейчас оставить в беде. Бегите!

И, оскалившись, он растворился в лесу.

А я побежал так же, как бежал сюда меньше часа назад.

И только оставив за собой последние деревья, уже на дороге, ведущей к метро, я остановился, потому что я был не Ковиньяк, и мои силы уже давно кончились.

– Куда мне теперь? – спросил я самого себя, пытаясь восстановить дыхание, и, не находя ответа, заставил свои ноги продолжить движение. – Почему я убежал? – продолжал я спрашивать, переставляя ноги, шаг за шагом по пустой проезжей части. – Он велел мне бежать, и я… А что он сказал про луну? Она стала менять цвет? Странно, мне тоже показалось, что-то подобное, – и я задрал голову вверх, чтобы увидеть, какого она цвета,