Говоря вообще, дом мой не был для меня тем, чего я ожидал. В нём не было покоя, не было отдохновения от деловых забот повседневной усталости. Весь дом был всегда страшно прокурен табаком: курение разрешалось во всех комнатах, не исключая столовой, и запах сигар стоял у меня в носу утром, в полдень и ночью.

Все «мальчики», разумеется, курили; они были очень любезны и обыкновенно после обеда засиживались, разговаривая со мной, далеко за полночь (Гонория, конечно, была тут же). Я не мог выпроводить их, не сделав грубости, а понятно, что я не хотел быть грубым со старыми друзьями моей жены. У меня также имелись свои друзья, но это были люди совсем другого склада. Они были старше, серьёзнее, более установившиеся в жизни; они любили потолковать о политике, об успехах века и о науках. Они восхищались Гонорией (она могла с лёгкостью говорить о всевозможных предметах), но они не могли сойтись с «мальчиками», ни с одним из них.

Один за другим они перестали бывать у меня, и понемногу мной стало овладевать чувство безнадёжной замкнутости, и я с грустью думал – неужели мне придётся жить таким образом до конца дней? Однажды вечером я сидел в своём кресле, серьёзно обдумывая моё положение. Гонории не было дома: она отправилась ужинать с миссис Стерлинг из Глин Руэча (пустой женщиной, которая подарила ей на свадьбу сигару и пепельницу), которая приехала в Лондон недели на две, и я знал, что они поздно засидятся вместе. Я не был приглашён в их общество, – очевидно, я был бы лишним. Я сидел, как уже сказал, в своём кресле и смотрел в камин. Погода была холодная, ветер печально завывал в окнах, и мне приходили на ум невесёлые мысли. Был ли я счастлив в моей семейной жизни? Нет, решительно нет! «Но почему?» – спросил я себя. Что мешало моему счастью? Гонория была блестящая женщина, умная женщина, красивая, добродушная и весёлая как день, никогда она не хворала, не была скучна или резка. На что же я мог жаловаться? Я вздохнул глубоко; я видел, что был неправ, в то же время чего-то не доставало в моей жизни, и я теперь живо чувствовал этот недочёт. Было ли это частое появление «мальчиков», которое смущало мой ум? Нет, едва ли так, потому что, как я уже говорил, они были безобидные ребята. Что касается самой Гонории, то каковы бы ни были её недостатки (или то, что я считал её недостатками), она была чиста как золото, с искренней, почти резкой прямотой и честностью, которой можно было в ней удивляться. Она сшибла бы с ног всякого мужчину, который бы вздумал чем-нибудь оскорбить её, и в этом отношении её мужские качества ставили её вне всякого подозрения в обмане или неверности. Невозможно было не верить её слову – она никогда не лгала – и у неё было развито почти воинское понятие о чести, что редко можно встретить в женщине. Да, её образцовая добродетель была вне подозрений. Чего же ей не доставало? Почему я чувствовал, что она в некотором роде далека от меня, что около меня было гибридное человеческое существо, которое не было ни мужчиной, ни женщиной, которое смущало меня и сбивало с толку вместо того, чтобы помогать мне и успокаивать, и которое внушало мне скорее удивление, чем уважение? Я снова вздохнул и, собрав рассыпавшиеся угли в одну кучу, смотрел на мерцавшее отражение пламени на стене комнаты. Это была большая комната; мы называли её библиотекой, потому что в ней были книги. Далеко не редкие экземпляры, но каковы бы они ни были, я любил их; по большей части это были мои книги. Жена моя не читала ничего кроме газет. Она поглощала в них воскресные отчёты о скачках и выписывала «Sporting Times», потому что постоянно держала пари на какие-нибудь скаковые события. Напрасно говорить, что я предостерегал её против этой игры, но она только смеялась и отвечала: «Не будь таким гусём, Вилли; всё обстоит благополучно; я никогда не играю на твои деньги!» И это было вполне справедливо. Она написала другую спортивную повесть «скоропалительно», как она выражалась; издатель хорошо заплатил ей за неё, и она, конечно, могла делать что хотела с собственным заработком. Кроме того, она всегда выигрывала свои пари, что было очень странно. Казалось, она имела инстинктивную способность выигрывать. Потери её были всегда незначительны, выигрыши же всегда крупны. Во всяком случае, как я уже говорил, она была замечательная женщина! Кстати об этой последней её повести. Мне неприятно было думать, что я не читал из неё ни строчки. Она только что вышла из печати, мне не встречалось отзывов о ней, и она сама, по-видимому, не придавала ей никакого значения. У неё не было действительной любви к литературе; она называла все классические произведения древних «старым хламом» и творения таких писателей, как Шекспир, Байрон, Шелли, Вальтер Скотт, Диккенс, Теккерей – «вздором и мусором». Она писала повесть, как писала письмо, почти не думая и, конечно, безо всякой правки. Она давала просмотреть корректуру одному из «мальчиков», который знал все скаковые термины, чтобы он мог проверить правильность её жаргона, и когда он делал свою пометку (как я однажды видел, карандашную надпись на полях одной главы) «С треском!», листы посылались к издателю, и тем оканчивались все её заботы. И когда мне говорили, улыбаясь: «Ваша жена настоящий литературный гений!» – с лицемерием, обычным в светском обществе, я знал, что они не думали этого. В глубине сердца я чувствовал, что Гонория, судя строго с литературной и художественной точки зрения, была просто шарлатаном. Мысль эта была для меня нестерпима, но всё-таки по совести я не мог думать иначе. Я сам не очень учёный человек, но я хорошо знаю, какие бывают «гениальные» литературные произведения, написанные женщинами. Мы видим образцы такой гениальности в поэмах Елизаветы Баретт, в романах Жорж Санд, и в сравнении с такими бессмертными произведениями повести Гонории Гетвелл-Трибкин являются жалким ничтожеством…

Я всё ещё сидел перед камином в грустной задумчивости, рассуждая, имел ли я основание считать мою женитьбу неудачной, когда услышал, как ключ повернулся в замке входной двери; через минуту твёрдые шаги в коридоре убедили меня, что это вернулась моя жена. Я взглянул на часы – было уже за полночь. С самого обеда я был одинок и грустен, теперь же я почувствовал себя более оскорблённым и раздражённым, чем хотел бы в том сознаться.

Сильный запах табака возвестил о приближении Гонории. Она вошла в длинном, застёгнутом на все пуговицы мужском пальто-ульстере, в лёгкой жокейской шапочке; глаза её блистали, щёки горели, и во рту у неё была недокуренная сигара. Внезапный гнев овладел мною. Я взглянул на неё, но не сказал ни слова. Она сбросила своё пальто и шапочку и стояла предо мной в вечернем туалете – в сером бархатном платье с разбросанными по нему серебряными вышивками.

– Ну, что? – сказала она весело, вынув сигару изо рта, выпустив клуб дыма и снова беря её в зубы.

– Ничего, – отвечал я несколько печально. Она широко открыла свои блестящие глаза.

– Ого! губы надул и хандришь, старина? – Она помешала огонь в камине. – Что случилось? Денежные затруднения? Банк лопнул? Акции упали? Ты выглядишь, как неудачный издатель!

– В самом деле? – Я отвернулся от неё и стал смотреть в камин.

– Да, – и она засмеялась тем звонким смехом, который в последнее время причинял мне нервную боль. – Ты знаешь, вот на кого похож: плохие времена… нет продаж… спрос кончился… нет требований из провинции! ужасно! А между тем потихоньку припрятывает барыши. Забавное выражение приобретает он после долгой практики. Вот теперь ты точно так же смотришь!