Сначала оба идут в молчании, но, пройдя дюжину шагов, юный герольд робко спрашивает:

— Милостивый господин, правда ли, что ты носишь боевую кожу?

— Я ношу боевую кожу, — с мягким смешком отвечает Креслин, — но у нас так одеваются все, и женщины, и мужчины. В таких шелках, как у тебя, мы бы просто замерзли: наше лето холоднее вашей зимы.

— А как же вы выращиваете урожай?

— А мы и не выращиваем. Разводим овец, которые дают нам молоко, мясо и сыр, а все остальное покупаем. В уплату за снедь мы охраняем западные торговые пути от разбойников и…

— И служите наемниками у западных владык? — уточняет юноша. — А что, ваши стражи и впрямь так хороши, как говорит о них тиран?

— Возможно, — отвечает Креслин, спускаясь следом за герольдом по широким каменным ступеням. — Правда, я не слышал, что говорит тиран.

— Она как-то сказала, что против них не устоят даже маги Фэрхэвена.

— Насчет этого не скажу. Маги не любят холодной стали, но считается, что волшебники востока способны расщеплять горы.

— Говорят, с каждым годом их владения придвигаются все ближе.

Креслин пожимает плечами. Владения магов лежат на восточных склонах Рассветных Отрогов — двух горных хребтов, тянущихся к востоку от Крыши Мира. Их дела не кажутся ему такими уж важными.

— Это и есть вход в сад?

— Да, восточный. Есть еще одна дверь, прямо из мужской половины.

— Мужской половины? — Креслин ступает на посыпанную белым гравием дорожку. Ветер уносит маленькое бледное облачко, открывая бело-золотое солнце, и падавшая на сад тень исчезает, а сине-зеленое небо становится ярким, как пламенеющий изумруд.

— Да, в той части дворца, где живут консорты без пары и… другие гости мужского пола.

Креслин поднимает брови.

— Отпрыски ненадежных семей? Заложники?

Герольд опускает глаза и молча рассматривает гладкие белые камушки.

— Ну ладно. Расскажи лучше про сад.

— О, нашему саду почти столько же лет, сколько и дворцу. Рассказывают, что второй тиран повелела разбить его в память о своем консорте Элдроне — последнем консорте, принимавшем участие в сражениях. Он пал при Берлитосе, где тиран разгромила джиранов.

— Теперь Джира стала южной провинцией Сарроннина, верно?

— Да, милостивый господин, весьма лояльной провинцией. А этот лабиринт образован одним-единственным растением — ползучим таранцем.

— Всего одним?

— Именно так. Посмотрев вниз, можно увидеть, как переплетаются корни.

Креслин опускается па колени, разглядывает корни растения и качает головой.

— Вы прекрасные садоводы. Нам у себя ничего подобного не вырастить.

— Неужели?

Креслин смеется:

— У нас растут только хвойные деревья, да и то не очень хорошо.

Герольд ведет консорта по петляющим дорожкам лабиринта, пока они не достигают окруженного мраморным барьером бассейна со статуей в центре.

— Элдрон? — спрашивает Креслин, указывая на великолепную мужскую фигуру.

— Так говорят, милостивый господин, но точно никто не знает.

Звук шагов заставляет Креслина обернуться. Мужской голос произносит:

— А, да это никак тот почетный консорт из Западного Оплота. Помнишь, Нертрил, тот самый, что па пиру не мог и двух слов связать.

Голос принадлежит Дрерику, широкоплечему блондину, сидевшему за столом рядом с рыжеволосой женщиной. Солнце играет на его ярко-голубых шелках, подчеркивающих великолепный загар и струящиеся светлые волосы. Его спутник, мужчина постарше в серых шелках, носит висячие усы. И длинный клинок.

Креслин молча улыбается, понимая, что в словесном поединке едва ли может стать достойным соперником любому из поднаторевших в такого рода играх придворных.

— Приятный денек. — Дрерик обращается к Креслину, слова сочатся с его губ, словно мед.

— Да, день прекрасный, — соглашается Креслин, понимая, что не может не ответить па прямое приветствие.

— Видишь, он нацепил клинок, — замечает Дрерик, выразительно поглядывая на спутника постарше. — Не потому ли, что другой его клинок ни на что не годен? Как думаешь, Нертрил?

— Ну… о том лучше судить женщинам, милостивый господин.

— А, ну конечно… если допустить, что женщины даже… Впрочем, неважно.

Креслин сглатывает. Дрерик, остановившись примерно в четырех шагах от него, поворачивается к нему спиной и принимается рассматривать миниатюрную розу, растущую в беломраморной вазе.

— Милостивый господин, — шепчет герольд и тянет Креслина за рукав.

Тот остается неподвижным.

— Как думаешь, Нертрил, он и вправду заслуживает титул милостивого господина?

— Э-э… из политических соображений порой случается оказывать подобную честь невесть кому. Но, думаю, мы могли бы оказать ему услугу. Маджио нравятся такие худенькие юноши, как этот горский… господинчик. Может быть, нам стоит представиться?

Креслин чувствует, что краснеет, и виной тому отнюдь не прямые солнечные лучи.

— Мне все же кажется, милостивый господин, что он выказывает некоторый интерес, — голос Нертрила звучит подчеркнуто вяло и безразлично.

— Порой приходится быть до неприличия прямолинейным. Эти горцы, даже их так называемая «знать», не понимают намеков.

Креслин поворачивается к герольду:

— Воистину поразительно, когда речь, столь учтивая по форме, оказывается столь вульгарной по содержанию. Мне хотелось бы взглянуть на участок сада, не оскверненный… — он не заканчивает фразу.

В саду воцаряется тишина.

Кто-то касается его рукава, и Креслин оборачивается.

— У меня создалось впечатление, что ты без должного почтения отнесся к моему господину. Это прискорбно, — Нертрил укоряет юношу с мягкой улыбкой, которая, однако, не касается глаз говорящего.

— Невозможно должным образом почтить жабу, поскольку оная обитает в грязи, — парирует Креслин.

— Милостивый господин… — отчаянно шепчет герольд. Длинный клинок покидает ножны.

Креслин снова сглатывает.

— Итак, ты не желаешь выразить покорность и на коленях умолять милостивого господина о прощении? — с тем же нарочитым безразличием спрашивает Нертрил.

— Полагаю, что нет.

С этими словами Креслин отступает на шаг и обнажает собственный меч, покороче и пошире.

— Ну что ж… в самообладании ему не откажешь, хотя умом он явно не блещет, — резкий голос принадлежит Дрерику.

Нертрил молча следит за взглядом Креслина. Креслин улыбается, вспоминая уроки Эмрис и Хелдры. Его взгляд остается неподвижным. В отличие от клинка.