— Это у нас так говорится, — усмехнулась бабушка. — Встречаются у нас такие места, где грибы совсем рядом стоят — как камни в мостовой. Ну, как у вас в Москве на Красной площади. Вот такое место и зовется «мостом». Пришел, прополз на коленках метров пять — и лукошко набрал. Красноголовики и белые, так, конечно, не растут, а вот волнухи и рыжики — частенько. Из груздей, бывает, мосты нарастают, из серушек и белянок. Они все друг другу родня. Солить их хорошо, с картошкой да лучком репчатым — вкуснятина! Правда, в такой год, как этот, «мост» вряд ли найдешь… Слишком сухо было. Небось вся вода на Дальний Восток вылилась.

Бабушка с внуком пошли дальше, но грибов что-то больше не попадалось. Вскоре они вышли к небольшому овражку, по дну которого журчал маленький и очень чистый ручеек.

— Ох-ма! — вдруг воскликнула бабушка, увидев какие-то кусты. — Сморода красная! Не чаяла тебя тут увидеть, родимая!

Петька вообще-то красную смородину ел всегда с удовольствием. Но она на кустах у дедушки на даче росла, и кусты эти были невысокие. А вот того, как смородина в лесу произрастает, Петька никогда не видел. И о том, что ее ветки, будто тропические лианы, умеют обвиваться вокруг других деревьев и взбираться по ним на два-три метра вверх, — даже не слышал. И то, что со смородины могут такие гроздья свисать, как с винограда, только маленькие, — тоже в новинку было.

В общем, бабушка достала свой пакет и стала смородину собирать, а Петька решил поглядеть, нет ли здесь грибов поблизости. Он перепрыгнул через ручей и стал взбираться на противоположный склон оврага, заросший мокрой травой. Вот тут он и заметил под ногами первый гриб с оранжевой ножкой и желтой вогнутой шляпкой, на которой еще какие-то зеленоватые разводья просматривались. Неподалеку от этого в разных местах по склону Петька разглядел еще с десяток таких же — и побольше размером, и поменьше, и совсем маленьких — меньше пуговицы.

Под Москвой Петьке таких грибов видеть не доводилось, но у них дома имелась книга с цветными картинками, где всякие грибы изображались — съедобные, несъедобные и ядовитые. Этот гриб в книжке был точно, но вот на какой странице — Петька позабыл. Поэтому ему пришлось вернуться обратно и спросить у бабушки:

— Этот гриб можно брать?

— Конечно! — сказала бабушка. — Это рыжик! Бери на здоровье.

— Там их много! — сообщил Петька.

— Вот и собирай. Только гляди, от меня далеко не отбивайся да отвечай, если аукать буду. А то заблудишься!

Петька занялся рыжиками. Конечно, они росли вовсе не так густо, как лежит брусчатка на Красной площади, но все-таки так много грибов сразу Зайцев еще не видел. Хотя рыжики по размеру намного уступали подосиновикам, они за полчаса начисто закрыли их собой, и как-то незаметно оказалось, что у Петьки лукошко больше чем наполовину заполнено грибами. Правда, при этом Зайцев прошел, конечно, не пять метров, а довольно далеко вверх по ручью вдоль по склону оврага.

— Ау-у! — донеслось сзади. — Петюня-а!

Петя решил быть послушным и ответил:

— Ау-у! Я здесь!

Должно быть, после этого бабушка успокоилась и не стала окликать его еще раз. А Петька продолжил собирать рыжики. И все дальше и дальше уходил вверх по ручью, впав в настоящий охотничий азарт. Лукошко уже на три четверти заполнилось грибами, несмотря на то что Зайцев, как бабушка велела, оставлял корешки в земле и отрезал ножки от шляпок. А впереди все маячили и маячили оранжево-желто-зеленоватые шляпки…

Наконец овраг закончился, его склоны выровнялись, и осталась только узенькая канавка, по которой, петляя между деревьями, журчал ручеек, сбегая с пологой возвышенности. И там, вдоль ручья, под маленькими елочками тоже росли рыжики. Петька уже заполнил лукошко до краев, и даже с верхом. Оно теперь прилично весило, и Зайцеву приходилось то и дело перекладывать его из руки в руку.

В общем, Петька собрался было возвращаться обратно, к тому месту, где оставалась бабушка Настя, но она вскоре сама появилась со стороны оврага и поднялась на холм, где Петька сидел на пеньке со своим лукошком. Как ни удивительно, у бабушки было тоже полное лукошко рыжиков, а во втором лежал пакет, до половины набитый смородиной.

— Устал, внучек? — спросила бабушка. — Кушать не охота?

— Ага, охота! — ответил Петька. Они ведь из дома ушли не позавтракав!

— На, молочка покушай, хлебца поешь. Сил прибудет.

И вправду, когда Петька выпил три четверти банки молока да еще три толстых ломтя ноздреватого белого хлеба съел, сил прибыло.

— А я думал, бабушка, что ты только смородины наберешь, — заметил Петька. — Я ведь вроде как все рыжики в овраге собрал!

— Так ты только те брал, которые тебе сами на глаза показывались, — сообщила бабушка, — а я искала!

— Надо еще вверх подняться, — предложил Петька, — как раз третье лукошко наполним.

— Нет, — неожиданно строго сказала бабушка, — на сегодня и того, что взяли, хватит. Завтра еще сходим…

Тут она неожиданно осеклась, насторожилась и, прислушавшись, перешла на шепот:

— Никак Трясучка идет! Ну-ка, пойдем отсюда!

И подхватив корзинки, повела Петьку куда-то в сторону от ручья. Петька удивился. Ему показалось, будто бабушка у него сильно испугалась. Надо же! Бабушка Настя еще очень крепкая, сильная, такие здоровенные чугуны в печке ухватом ворочает, ведра с водой носит, косит не хуже дяди Феди, а какую-то Трясучку, которой сто лет в обед, боится?!

Тем временем со стороны ручья, с горки послышались какие-то странные, не то шаркающие, не то притопывающие шаги. Они постепенно приближались, и по мере этого бабушка все больше волновалась. От этого и Петьке стало страшно, хотя он по-прежнему не понимал, чем им может грозить встреча с бабкой Трясучкой.

И вот в просветах между деревьями появилось темное продолговатое пятно. Оно медленно двигалось под горку, вдоль ручья, и долгое время в нем было даже трудно различить очертания человеческой фигуры. Лишь когда пятно приблизилось шагов на пятьдесят, Петька сумел более-менее разглядеть, что представляет собой бабка Трясучка.

Эта бабка была с ног до головы одета в черное. На ней было черное-пречерное платье до пят, наподобие монашеской рясы, из-под которого торчали только носки черных резиновых сапог. Поверх платья — тоже черная-пречерная телогрейка, а голова укутана широченным, опять-таки черным-пречерным платком, из-под которого только нос торчал. Длинный, кривой, сизый, с какими-то пупырышками и двумя огромными бородавками. На плечах Трясучки лежало коромысло, но вовсе не такое, какое в сказках рисуют — в виде дуги, на концы которой ведра вешают, а здешнее, особенное. Это коромысло было сделано из доски, в которой снизу выдолблено углубление для плеч, а спереди — полукруглая выемка для шеи. К узким концам коромысла приделывают крепкие железные кольца, а к кольцам — длинные железные крючья. На эти крючья можно было и ведра подвешивать, и корзины. У бабки Трясучки на коромысле висели два больших лукошка, наполненных рыжиками. Коромысло было тоже совершенно черное — не то закопченное, не то засмоленное какое-то. И оно сильно пригибало Трясучку к земле; даже казалось, будто затылок у нее ниже плеч находится. К тому же у бабки действительно все тряслось — и руки, и ноги, и голова, и даже нос, кажется. Однако она хоть и медленно, но уверенно передвигалась вдоль ручья, бормоча себе под нос что-то неразборчивое.