смакун, получает спазм через зрение, чёрта с два продашь воздух, это вообще не пойми кто, уже достал меня, последний раз пускаю его заходить так далеко в лавку. Но сейчас был явно не тот случай.

— Но я полагал, что она не у меня в комнате. Всё иное означает физический переход.

А он был не таким простаком, каким мог показаться. С давних пор так и бросался в подобные дрязги, не то умея задавить в себе скандал обоих возбудимых путей, не то ища заковыристой кончины. Хотя и к чему бы ему? Едва, казалось, обретя концепцию всей этой пустоты почти с начала активной формы своей материи, может, он так видел обмен веществ с внешней природой, который, как известно, был несменяем. Замкнутый круг рефлекторной деятельности для него — не пессимизм и не чересчур мрачно, совокупность явлений, сопротивляющихся смерти — тем более. Всякий протестует по-своему, сообразно разработанной прихотливости, принимая или не принимая добровольный выход из комфорта за окольные пути реактанса.

— Да, но… — всеми силами удерживал себя от вопроса «кто она?» — Почему бы нам для начала не обсудить всё детально. Ведь это не так просто, необходимы определённые ресурсы… Словом, вот что я предлагаю. Навестим мецената.

Перед ними лежала Садовая улица. Уже окончательно рассвело. Над головой скрипела вывеска трактира на кожаных петлях, напротив помещался музей литературы с пыльной витриной. Предчувствие какого-то сгущения вокруг его субтильной персоны рассасывалось, он почти повеселел. Пошли влево, где город оканчивался обрывом, внизу лежала Казацкая слобода, но не по прямой, а через зады винных цейхгаузов, отчего-то петляя, к арестному дому у Московских ворот, от него вниз к мосту через Тускорь. Шли рядом, он шагал как вздумается, нажимая подбойками комбинации, которые вместе, если был соблюдён определённый порядок, приводили к озарениям на неочевидные углы, одно слово, космос; Гавриил ступал со вниманием к мелочам, здесь кого-то хоронили и набросали цветов, он имел подозрения на связь с осечками…

— Это шли в честь Винцаса Кудирки.

— Вы хотели сказать, в память.

— И да, и нет, — пользуясь случаем, Готлиб внимательно посмотрел на него.

— А кто он был?

— Ставил всякие значки на нотном стане.

— Небось, находились энтузиасты считать их, как задумывалось.

— Не знаю, откровенно говоря, не слыхал. Хотя, может, и слышал, да не знал, что это его.

Голова покачивала пустоту, словно мозг не весил одну десятую пуда и не являлся самой загадочной и самой связанной со Вселенной массой, он же, перебрав кандидатуры покупателей, углубился в химию: ртуть, тетросомата, мицраим, андрогин-ребис, красная тинктура, философское яйцо, панацея гирлянды, грудной период.

В лесу, не так далеко от города с этой стороны, имелась поляна, в мучениях вытаптываемая вокруг очень важного, словно бы жертвенного костра (любой кадр, из каких состояло то, что рассматривалось пионерами как индустриальное искусство, основывается на самодвижении, так и здесь), в свете его мощью наделялось то, что было лишь возможностью. Чтобы остаться, необходимо попотеть, придерживаться заданного когда-то самому себе непонятным ветром квадрата. За каждый фут, таким образом, предполагалось сражение. Спонтанные встречи, мешки с прахом и замкнутые перемещения разбойников. Фуксию, обострённую освещением, до индиго замарала кровь. Котёл с кипящим супом над пламенем был просто образом, пусть и глубочайшим, но вот со дна всплывает нечто, напоминающее часть человеческого мозга, и это сразу ноошок, современный духовный автомат заключён с образом-движением в круговую схему, ещё не коммерческой фигуративности секса и насилия, но, безусловно, что-то подобное нащупывая, задевая струны.

Вокруг на раскладных походных стульях сидели двое в похожих клетчатых тройках и серых котелках, в таком виде возвратившись со службы, в чём бы она ни заключалась. Рядом в коричневой траве стоял телефонный аппарат, провод тянулся в чащу и терялся во тьме. Он то слушал, то сам громко кричал в трубку, то отдалял от лица, ожидая, когда собеседник выговорится. Второй посматривал несколько озабоченно, хмыкал, немного поражался услышанному и конъюнктуре в целом, иногда помешивал в котле.

— Да что вы говорите, подумать только… А я говорю, на хуй тактику Ганнибала, на хуй битву при Каннах и на хуй победу Сципиона, и никто тут и не думал скулить по-александрийски. И моё бессмертие школьники не таскают в ранцах, я сам его таскаю. Да? А я утверждаю, что не представлялось возможным выкрасть пакет меньше, чем за сутки, да, и разбивать работу не имеет смысла, нужно много часов подряд, я подчёркиваю, подряд следить. Нет, это невозможно, — отвёл трубку от лица.

Поймал его взгляд и пытливо посмотрел, характерными кивками осведомляясь, сильно ли лютуют на той стороне линии или вообще как проходит разговор, к чему клонится ситуация. Лицо осталось невозмутимым, он вернул трубку к уху.

— Конечно, легко рассуждать, сидя в домике на дереве или в кабине мостового крана, или где вы там сидите. Ещё раз, экселенц, патрон, если бы я знал содержание, то дело, глядишь, и пошло бы легче. И без разницы, какими экселенцами в свою очередь это сделает нас. Да, и вам, в том числе, это должно быть без разницы.

Из чащи вышел третий, с чёрной повязкой на глазу. Он катил перед собой столик на колёсах, какими пользуются в отелях, двигаясь при это чрезвычайно медленно, поскольку сооружение подскакивало и помещающаяся на нём посуда дребезжала.

— Метя в друзья к Автолику, не иначе… Что, жалко стало?

— Бери выше, хотел предстать не меньше чем Дедалионом и…

— Да здесь она, здесь. Сейчас приглашать? Ну тогда после полуночи второй сеанс. Думаю, будет посговорчивей.

— Да какая жалость, так, прихоть художника смерти. И почему мир полон страдания?

В плечо впивался тонкий ремень, удерживающий на спине стул, он снял его, разложил и сел.

— Он полон не страдания, а трудов по знаковым системам, вот чего чересчур.

— Потому-то все матери до определённого времени и приветствовали так своих младенцев: добро пожаловать, но учти, этот мир полон страдания, а наш экселенц — сдвинутый на колосажательстве святой.

— Неизвестно, сколько у неё оставалось сил, а у нас, сам знаешь, вечерняя поверка.

— Но во имя чего ты решил ждать?

— Ответ прост, её слепок Анри Брегсона.

Поодаль от поляны вокруг валуна в два человеческих роста на разный уровень были закопаны двадцать бочек из-под нефтепродуктов. Не лестница, а скорее подпорка. Неподалёку, помещённая в мешок до пояса, лежала женская фигура в длинном дорожном платье.

— Вот ты и попался со своим Брегсоном.

— Он же мировое достояние. Предрекает всякую, на первый взгляд, небывальщину, но я, например, зрю её жизнеспособность.

— Хуеспособность ты зришь и сам только ею и обладаешь.