— Давеча выбил опорные ножны в разгаре использования, пробегая вдоль ряда синопских ветеранов, а тут сжалился.

— Но тогда иные обстоятельства.

— От них никуда не деться, привыкай.

— Я помню собственных, которые кое-что пережили. Кремни, сплошь в коричневых пятнах, затаившие в глубине глаз бессилье, а ведь его формирования необходимо дожидаться.

— Осмелюсь заметить, если у человека живы пращуры, вовсе не мудрено, что они однажды берут внука под руку и говорят: снег падает, падает тихо.

— Ага, а потом вдруг в ухо со всей дури: глянь, снег!

— Нет, они орут: буду бить аккуратно, но сильно.

— Вот умора.

— Тогда же ничего не было, я и их-то выдумал себе под звездопадом на нашей площади, помните, как скрипели сани с котлами? Как рассеивал манну или наставления городовой, а его гетероним беззвучно разевал рот?

— Замолчи, не было этого.

— В Петербурге, как я слышал, трамваи переводят дугу, пассажиры в это время дух, чувствуете, без пизды говорю, дают перевести дух, меня это трогает. Ладно, согласен. Но понимаете, парни, давлю в себе, а всё равно лезет.

Трость — загадочное оружие — у каждого имелась своя. Набалдашники с серыми гранями, внутрь палок могли поместиться скрученные в трубки календари крупного формата, столбец монет, легко извлекался букет искусственных цветов. Они в этой сцене, как ничто другое, знаменовали крах традиционного мю-ритма — если брал один, то брали все.

Она как раз вынимала шпильку из пучка волос, желая перенести ту на провисшую вуальку. Была полностью готова к встрече и даже немного прибралась. В дверь постучали, она не то чтобы потеряла бдительность, просто думала о другом, да и никогда не воспринимала это место как надёжное убежище.

— Подходящая, как само время, сколько раз её, должно быть, возвещали о последнем круге, интересно, сумела она что-то из этого выжать или сумеет выжать сейчас?

Почти сразу неприятно кольнуло осознание, что она всегда выглядела гораздо моложе своих лет, а тут этого не заметили.

— Она здесь не за этим, соединяйся.

Из среды мещан в каждом поколении выкристаллизовывалась плеяда людей, чьи взгляды не отличались твердостью, но была велика решимость и слишком много уже состоялось реакций на слёзы матери, её причитания, обоснованные и по любому поводу, бессилие отца и всей их семьи в целом. Отчего-то оказались чувствительны и могли развить в головах выпуклый образ из «кинутой кости», фразы, произнесённой в сердцах или чтобы казаться умным. Вот парень поднимает голову и видит: все они внутри золотой вазы, — классическая рефлексия и тут вращается по кругу альтернативы между монтажом и планом, — горлышко покрывает натурально задница, вся в волосках, а из центра лезет дерьмо. По бокам прижаты полы мундира, ими помазанник подтирается, встаёт, и свет тут же застит точь-в-точь такой же объект, видимо, его кузен или дядюшка, некий анкл, с кем они вместе пируют, принимают парады и волокутся за фрейлинами. Просто как вариант.

Это, конечно, не была проекция борьбы господствующих в Солькурске или ещё где-то поблизости самодержавных структур — следствия их существования, но ясно же, что у них «группа лиц» и точно имеется сговор, и сноровка соисполнительства зашкаливает. Контора в лесу, бивак в скалах и идея движения наблюдателя на повестке дня. Чтоб не гнаться за модой в таких делах, стали подумывать её вводить. Для них отягчающими обстоятельствами являлись не пытка жертвы, а собственные жизни, привязанные к лесу, где их уже находили другие. Так-то оно так, но некто точно подговорил уйти с тракта Белого города на почтовый, встречаться с агентом без посторонних, а может, «за ради Христа» или сохранения Москвы, ведь планы ограблений ещё тогда, десятки лет назад, были многоступенчатыми.

Мешок сняли, Зодиак стоял близко, протягивая ей телефонную трубку.

— Считайте сами, я, мой директор, мой воздыхатель, его денщик, его брат, — игнорируя его жест. — Видимо не так уж вы и разработали метафизику убийства. Уёбки мягкотелые. Давай сюда.

После пятидесяти его жизнь как-то ощутимо замедлилась, привычный темп садизма поиска сменился вечной подготовкой, мелочным состоянием присматривания, а вдруг это приведёт к настоящему отказу от мира, а вдруг это точно в разрез с интересами империи, а вдруг меня не так возьмут за горло религиозные фанатики, управляющие теми палестинами. Сначала стал мелко плавать (всё учащающиеся аудиенции у инстинкта Я), а потом и вовсе лишь ходил по пляжу самой сладкой карамели психического аппарата, выискивая в мокром песке после отлива следы, способные привести к тому, как выглядит цель, хотя бы чем она является. И стыдно, и предусмотрительно. А ведь в его руках имелось до чёрта самых разных связей, концов и начал странных, безумных предприятий, лучших на свете заговоров, могущих заткнуть рот всем этим невероятным критикам, отрицающим детерминизм. Г. не знал, может, уже и не стоило противиться, ничего не менять. Что он сумел предложить жизни, то и она ему. Бета-мечтатель сперва по своей воле превратился в альфа-циника, потом не по своей — просто в перспективного кандидата в пятые персонажи то ли археологии, то ли чёрного рынка. Вот эта семейка, Новые замки, ведь они же бедоносцы, это очевидно, как было очевидно и тридцать лет назад, когда он только столкнулся с ними. Ничего не поменялось. Всё подтвердилось.

В завершении вечера все вышли на Садовую, построились в три ряда спиной к проезжей части, заранее нанятый фотограф, но никто не знал, кем именно, сделал своё дело, заставив хозяина повесить у входа на высоте третьей линии гостей ещё пару ламп. Фотокарточка сохранилась, некоторые пожалели, что запечатлены на ней и оказались с другими, сожалевшими не меньше, словно пространство вокруг возвысилось до уровня «каких-угодно-пространств», а впоследствии участие в подобном могло сослужить скверную службу. Он стоял тогда среди заговорщиков, но, сильно пьяный, смотрел на редких в такой час прохожих и махал им, отвернувшись от фотографа, а те, вращая мир, умудрялись ещё и оборачиваться. Иные же шли дальше, с апломбом ещё, вот ятые провинциалы, уф, хорошо он не в Бомбее достиг просветления и остался.

Первая их встреча могла состояться много лет назад, но во время тех событий в Москве Гавриил шёл по этапу в Акатуй.

Скорбный отряд, забитый в кандалы промышленным подходом, выдвинулся рано. В Москве просили милостыню у прохожих, он, ясное дело, игнорировал. За заставой вдруг почувствовал дикий дискомфорт, взлетающий почти как душевный, осмотрелся, один из демонов поймал его взгляд и уведомил с ухмылкой: а тебе ещё потом башку наполовину выстригуть, по харе твоей видать, такое тебе не по ндраву придётся. Все ждали, когда встанут на тракт,