Первый день армейской жизни в Тюменском пехотном училище после долгой дороги начался с бани. Добросовестный Игорь сначала не понял, почему парни жмутся и хихикают, когда он решительно схватил квач с полетанью, которую потом надолго запомнил. Выдали одежду, сапоги — выбрал себе посвободнее, чтобы не жали. Навернул, точнее, накрутил впервые в жизни портянки, как получилось, и — на обед, после которого всех построили. В лагеря — 35 километров пешком. Естественно, после первого десятка километров ноги были стерты в кровь. И в первый армейский день пришлось пересесть на телегу, а потом — в санчасть.

Разбитые в кровь ноги не успели еще поджить, как через 10 дней ночью по тревоге училище было почти полностью отправлено, как потом узнали, под Сталинград — шел июнь 1942 года. Ангел снова прошелестел крылом над Игорем.

Новое пополнение проходило курс обучения ускоренным темпом, и в декабре колеса под вагонами теплушек простучали: «на фронт, на фронт». Куда — никто не знал, точнее — не говорили.

Двигался эшелон неспешно. На Урале хватили морозы ниже 50, печурки в теплушках были раскалены докрасна, а на стенках вагонов — полуметровый слой льда. Паровозы не кипели, застряли где-то на станции в Башкирии. Сердобольные жители разобрали лейтенантиков по домам — подкормить, обогреть. Игорь решил не только обогреться, но и помыться-побриться, замешкался. Прибежал на станцию — состава уже не было. Таких набралось человек пять-шесть — отставшие от эшелона, дезертиры по законам военного времени. Военный комендант успокоил: скоро пойдет дрезина, нагоните, не горюйте. Хорошо, дрезина оказалась закрытой, домчались до станции Янаул, а состав еще не приходил и ожидался не раньше чем через 10 часов. Молодые лейтенанты, получившие при выпуске денежное довольствие, были при деньгах, а в городке — ярмарка, отмечался мусульманский праздник. Десять часов даром не пропали, а то черт его знает, что ждет впереди! На станции эшелон уже стоял. Нагоняй получили, но все обошлось, снова со своими в теплушке.

На соседних путях в Зеленом Доле остановился санитарный состав с ранеными с фронта. Кое-где из санитарного поезда вышли ходячие раненые продышаться, покурить. Из пассажирских вагонов — офицеры, из теплушек — солдаты. Свежеиспеченные лейтенанты, осмелев, подошли к вагонам. Разговоры, разговоры о фронте, о ранениях. Первые «трофеи» подержали в руках: зажигалки, часы, перочинные ножики, открытки. У раненых — веселые глаза: живые, едут в тыл, дышат таким вкусным морозным воздухом. Лица какие-то непривычные, открытые, приглашающие к общению, мудрые, что ли. Запросто делятся табаком, втягивают в разговор: «Ну, если так, как мы, скоро поедете — живы будете!» Кое-кто ехал в санпоезде уже по второму разу.

Лейтенантам ой как хотелось заглянуть в вагоны к лежачим, но какой-то сковывающий страх не давал сделать шага. А тут еще к санпоезду подкатили розвальни — санки с заиндевевшими сивками-бурками. Из вагонов, из теплушек вынесли по несколько огромных, в рост человека, кулей в мешковине и сложили в санки штабелем. По спинам лейтенантов пробежал холодок — в пути раненые умирали. «Да на каждой крупной станции так», — обыденными голосами сказали ходячие. Так же обыденно, как привычное дело, санитары расписались в каких-то ведомостях, возчики сунули бумажки за пазуху, и никто даже не оглянулся вослед убегающим саням.

Поезд, идущий на запад, сипло прикрикнул, лейтенанты поспешили по теплушкам, им вслед благословляюще помахали руки раненых со ступенек также трогающегося санитарного — на восток.

Холодом и нездешним ужасом повеяло от того поезда с ранеными, но никто не посмел показать вида, когда обсуждали встречу на стоянке. Но паршивый холод страха ввинчивался в мозг. Фронт приоткрывал свое безжалостное лицо. Доблестные, героические воины с плакатов, сплошь совершающие подвиги, уходили из сознания, замещались лицами из санпоезда, узнавшими что-то, еще неведомое лейтенантам.

Вчерашние мальчики становились все жестче. Там, в Тюмени, в минометном батальоне старшина одной роты никому не давал житья: хамство, издевательства, мордобой. Полагал, что «строгостью» заработает себе местечко в училище надолго: фронт страшил всех. Из старшины лезла подлость, замашки гулаговского служаки и величайшее презрение к подчиненным, особенно «образованным».

В теплушке он продолжал свои «художества», И как-то само собой вышло, что на крутом вираже дороги, в мороз, посреди тайги эту скотину вышвырнули из вагона под отКОС в чем был. Помолчали вокруг печурки, и все пошло своим чередом, как и несколько минут назад. Каждому был преподан урок. Вот так — и все! Не знали еще мальчики и не предполагали, с какими типами им придется столкнуться на передовой, где проявляются крайности Психики человека — или светлые чистые люди от Бога, на Которых можно положиться, как на самого себя, или те, кого не только за спиной, рядом с собой держать опасно, где черная, уродливо сформировавшаяся душа в сложных обстоятельствах высвечивается в ужасающем безобразии, Эх, мальчики, что-то уготовано каждому из вас, таких одинаковых в армейских одежках, с такими одинаковыми прическами.

Эшелон перебирал шпалы до самого Подмосковья и остановился в Люберцах! В диспетчерской молодому контактному лейтенанту Бескину сказали, что завтра к вечеру эшелон перекинут в Ховрино, на Октябрьскую дорогу, Какие еще могли быть сомнения! После того санитарного поезда оказалось очень важным зайти к родным, попрощаться — мало ли что… Вещмешок через плечо — и рванул в Москву на электричке. На выходе из Казанского вокзала — патрули. Пришлось дать задний ход. На входе в метро — патрули. По шпалам дошагал до Сокольников, там удалось проникнуть в метро и — на Арбат, где жила вся родня. В 1937 году улицу «прочистили»: Сталин ездил по ней за город, и всех, кто казался неблагонадежным, «попросили» С Арбата. Так семья оказалась в домике в Ховрине, сейчас пустом: родители были в эвакуации. Утром трамваями, пешком с пересадками добрался до Ховрина. Эшелон стоял на памятном Втором посту. Начальник эшелона встретил, естественно, разнообразной русской словесностью, понося Игоря в хвост и в гриву: в Москву вслед за ним ушел весь взвод, но так как москвичей во взводе не было, то их всех быстро повылавливали патрули. Начальство, тоже не зная Москвы, теперь прихватило Игоря с собой — выручать из комендатуры беглецовнеудачников. Из комендатуры всех привели строем, запихнули в теплушку, приставили часового, чтобы снова не рванули куда-нибудь погулять.