Я так же, как все предыдущие годы, жду конца уроков. Но теперь в этом ожидании появился некий смысл.

Мне не терпится попасть в «Красное кольцо» — так называется наша организация. Впереди у меня — главное таинство — посвящение, когда меня признают своим. Для этого я должен знать устав «Красного кольца» и исправно посещать тренажерный зал. В тренажерном за главного Никита. Причем, ребята тренируются по специальной программе — мне даже не разрешают остаться.

А устав по мне. Если коротко — все должны знать: Россия самая великая страна на свете и только русские могут решать ее судьбу. В клубе я общаюсь только с Федором, остальные «посвященные» не особо жаждут дружбы со мной, ну и я не лезу к ним.

Раз я провозился со штангой до самого вечера, чтобы хоть краем глаза увидеть, как это все происходит — собрания братства. Все, что я успел увидеть, это как пацаны рассаживаются на свои места — стулья, расставленные по кругу. В центре возвышалось простое деревянное кресло с высокой спинкой. Это место его, Учителя, соображаю я. На стене — опять же наш триколор, поодаль флаг Российской империи, каким он был до семнадцатого года, его я до сих пор видел только в учебниках по истории. На стеклянном стенде — герб России. По-моему, все это круто, я чуть было даже не закричал: «Вперед, Россия!» Но тут ко мне подошел Никита, просто положил мне на плечо руку:

— Еще насмотришься, поверь, — подталкивает к выходу, — а пока вали домой.

Я шагаю домой, и воображение рисует захватывающие картины посвящения, когда я стану полноправным членом братства.

* * *

Как говорится у классиков, ничто не предвещало грозы: правда, дни бегут гораздо быстрее, клуб становится родным пристанищем. Жара стоит жуткая, по телику подтвердили анормальность такой погоды для сентября. Мол, в Москве уже лет пятьдесят такого не наблюдалось. Ну, я думаю, лет пятьдесят тому назад в Москве много чего не наблюдалось. Например, такого количества приезжих — не то, чтобы они особо сильно мешают, но как-то не по себе становится. По дороге вспоминаю, что с утра ничего не ел, заворачиваю в продуктовый магазин, где тут же натыкаюсь на бутылки пива. Вот и замечательно! Если взять к пиву сухарики, то лучшего обеда не придумаешь: и сытно, и экономно. Признаюсь, у «Красного кольца», взглянув на сетку, в которой весело позвякивали бутылки, вспоминаю о запрете на спиртное. Ну, так ведь то спиртное, а в сетке всего-навсего пару бутылок «Старого мельника».

Да не тут-то было: Даня — охранник и секретарь в одном лице придерживался иного мнения о содержимом моей ноши. Он даже привскочил, а поскольку я никак не мог взять в толк, что же такое со мной приключилось, Даня буквально зашипел:

— Кати отсюда подальше! Выкинешь свои бутылки, тогда и возвращайся, — и стал подталкивать меня к выходу.

В общем, Дане было совсем не до шуток. Пришлось поворачивать оглобли назад. Выкидывать такое добро непривычно и чертовски жалко. Я лет с тринадцати пью пивко и первый раз добровольно отказываюсь от этого напитка. Но делать нечего. Через пару минут я со вздохом кладу свои бутылки рядом с ближайшим мусорным бачком. Остается еще понаблюдать за молниеносно возникшим оборванцем, который ошалело пялится на сокровище, неведомо как оказавшееся у него в руках. На обратном пути меня поджидает Федька, который, не произнося ни слова, вцепившись в мой рукав, волочет меня в туалет.

— Я тебя сюда привел не пивком баловаться. — И короткий хук под дых однозначно подтверждает высокую степень Федькиного разочарования.

— У вас, что общество трезвенников? — я начинаю злиться. Хотя догадываюсь, что не прав.

— Не нравится — не ходи. Обойдемся без алкашей. С Учителем сам объяснишься, — Федьку таким злым и встревоженным мне видеть не приходилось.

Вечером, дождавшись пока все разойдутся, подбираюсь к кабинету Учителя. Обидно, но все же принимаю решение: если он начнет орать, как в школе преподы-уроды, то я просто повернусь и уйду. Навсегда. Набрав в грудь побольше воздуха, стучу в дверь, через минуту с виноватым видом возникаю перед Учителем.

— Михаил Васильевич, я вот тут пришел… — у меня перехватило в горле, и я заткнулся.

— Во-первых, не мямли, а говори четко, как и подобает мужику. Во-вторых, я уже все знаю.

Он усмехнулся, давая знать, что инцидент исчерпан:

— Любому другому бы показал на дверь, но ты мне с самого начала приглянулся. Верю я в тебя. Но ты учти: еще раз что-нибудь такое выкинешь — забудь сюда дорогу.

Такой вот мужской разговор…

— Я докажу, что на меня можно положиться во всем — обещаю, — и я взглянул прямо ему в глаза.

Из кабинета Учителя выскакиваю самым счастливым человеком на земле. Найти Федьку в тренажерном зале несложно. От моего пересказа разговора с Учителем, он просто балдеет.

— Не ожидал, что он тебя простит, такого у нас еще не случалось, — Федька не без ревности оглядывает, и тут же успокаивает и себя, и меня: — Но ты непосвященный, какой с тебя спрос.

— Я сегодня с Дашуткой встречаюсь, она придет с подружкой, — Федор резко меняет тему.

— А она симпатичная? — воображение рисует ясноглазую светловолосую красавицу. Одним словом, Иру.

— Кто? Дашка? По мне — очень, а тебе до нее какое дело? — Федька сразу набычивается.

— Да при чем здесь твоя Дашка? — Надо же, как от любви у него крыша поехала. — Я про ее подружку.

Через полчаса мы стоим перед памятником Грибоедова. Федька уважительно кивает на памятник:

— Я ведь раньше ничего о нем не знал. А он, оказывается, не только книги писал — дипломатом был. В Персии погиб — за Россию. Я даже хотел на могилу пойти, поклониться. Только вот похоронили его в Грузии, представляешь? — и он выглядит недоумевающем человеком.

Я вполне разделяю недовольство своего дружка столь печальным фактом в биографии великого поэта и дипломата, читал про него в мемуарах, посвященных современникам Пушкина. С удовольствием развиваю эту тему, но тут Федя прерывает начатую лекцию:

— А вот и девочки!

И тут же суровеет, пристально вглядываясь в приближающуюся парочку:

— А это кто цепляется к ним?

И в самом деле, рядом с нашими девчонками шагают вразвалочку двое мужиков лет этак под сорок. И на лбу у этих уродов написано, что с гор они спустились только вчера, временно расставшись со своими баранами. Федька, расталкивая прохожих, кидается к экс-пастухам с кавказских гор, в следующее мгновение его кулак «достает» хлебальник лузера, кротко возмутившегося тем, что его, видите ли, толкают.

Одна из девчонок взвизгивает, другая успокаивает ее.

— Чего вопишь, дура? Это же Федя, он сейчас этих черных уроет.

Но тут на помощь лузеру бросается его коллега с гор и они вдвоем начинают мутузить Федьку. Догадка девчонки о том, что у Федьки есть намерение урыть черномазых становится весьма спорной. Я, стряхнув оцепенение, кидаюсь на помощь Федьке — и силы в кулачном бою выравниваются. Конечно, за несколько дней тренировок я не стал Шварцнеггером, но, что чувствую себя увереннее, это точно. Черный крошит мне подбородок, я не остаюсь в долгу и наношу ему прямой по носу. Под моим кулаком слышу и чувствую хруст. Черный хватается за свой шнобель, и воет от боли. Нам требуются пару секунд, чтобы, наподдав незадачливым ухажерам еще пару тумаков, под трель милицейского свистка кинуться в разные стороны. Федька, прежде чем исчезнуть, кричит, что через полчаса снова будет перед Грибоедовым. Короче, мы встречаемся, но уже без всяких приключений. Дашка, что и говорить, хороша, чего нельзя сказать о ее подружке. Впрочем, знакомство вполне можно продолжить. А что делать? К крутым девчонкам надо подъезжать на крутой тачке. Мы идем и болтаем, то есть соловьем заливается Федор перед своей Дашкой, а я предпочитаю помалкивать. Но и она на него смотрит влюбленными глазами, как на героя, видно, у них все на мази. Наверное, взаимная любовь — это чудо, а в моей жизни чудес не бывает.