Некоторые мужчины отказываются наверх ходить. Мы называем их «отставными». Они выполняют всю грязную работу: чистят туалеты, роют укрепления, строят, метут «улицы». Короче, мерзость, а не мужчины. За пару месяцев в тупой скот превращаются. Ими брезгуют даже те женщины, у которых секса лет десять не было. Вот и получается, что из двух сотен мужчин Гарнизона, только полторы сотни хантеров. Из них вычесть полтинник тех, у кого постоянная подруга есть или жена, как у меня. Оставшаяся сотня у двух с половиной тысяч женщин нарасхват. Поначалу еще куда ни шло, но за три года после Катастрофы ситуация накалилась. Уже до таких вещей доходило, что и вспоминать противно. Куртуазная розовая любовь и доска с объявлениями еще невинные шалости.

— Когда ты уберешь эту мерзость, камрад? — прошипел я на ухо Васильичу, начиная ненавидеть скалящихся пиндосов все больше. Нашли чему улыбаться!

— Ты что?! — побледнел прапор. — Меня же на куски порвут! Ты знаешь, что недавно делегация к Главному приходила? Не знаешь?! Вот, нечего тогда мне указывать!

— Что за делегация? — подозрительно покосился я.

— Тьфу ты, вспоминать противно! — прапор и вправду сплюнул. После чего зло добавил: — Хотят новые правила ввести. Мол, каждый мужчина, независимо от того имеет ли пару или нет, должен раз в неделю…

— Брешешь! — изумленно выдохнул я.

— Сам дурак! — сделал страшные глаза Васильич. — А потом с листком, где эти бабы после коитуса расписываются, отчитываться перед командованием обязан!

Я содрогнулся, представив такую картину. Нет, мне, конечно, жаль людей, но чтобы вынуждать к такому? Натуральное изнасилование! Хотя нет, скорее, племенной бычок буренке ромашки принес…

Американцы заметили нас. Сальные ухмылки мгновенно исчезли с лиц, глаза посерьезнели, быстро ощупали вооружение, мускулатуру. Сами, как на подбор крепкие, высокие, с мощной грудной клеткой. Из-под свободных кожаных плащей выпирают бугры мышц, закаленные часами тренировок. Как братья близнецы. Единственное отличие в лицах, да и то минимальное. Оба кареглазые, с чертами лица, будто нарочно смазанными. Только у одного глаза обманчиво добрые, хотя смотрят прицельно, не отпуская. И даже его оттопыренные уши не вызывают смешков, когда смотришь в такие глаза.

Второй, клон первого, с глазами настороженными, с опаленными ресницами. Тонкогубый рот, узкий нос с горбинкой, но такой же незаметный.

Американцы быстрым, заученным движением отдали честь, на идеальном русском синхронно выпалили:

— Здравия желаем!

— Отставить, — благодушно разрешил Васильич. И с видом добродетеля пояснил: — У нас, ребята, так не говорят. Достаточно козырнуть… или руку протянуть…

Я онемел, слушая благодушные объяснения Васильича. Облажался старик, раз с таким отеческим видом треплется. Думает, что услугу оказал, приютив американцев, а сам в пояс кланяется! А коммандос недаром в спецагентах ходят, поняли, что к чему. Улыбаются, руки пожимают. Нутром чуют, что Васильич иностранцев облизывать готов!

— Хантер Керенский, — сухо представился я, козырнув.

Пожимать руку не хотелось после благодушной проповеди прапорщика. Куражится положением старик, показывает, что русские люди американцев спасли. Помнит еще, прапор, разницу между сытым и благоустроенным коммандос и голодным оборванцем русским. Американец за деньги от службы в армии и дом купит, и психолога наймет после очередного убийства в горячей точке. Да казенную красную икру с первоклассной тушенкой жрать будет, отлеживаясь в теплой казарме с лэптопом! А русский десантник привык уже честь офицерскую только в книгах да фильмах о царе видеть. Сам в ободранном бушлате взятки выпрашивать, чтоб в семью хоть копейку принести, где зарплат по три месяца не видели.

— Джеймс Дэйсон. К вашим услугам хантер Керенский, — мгновенно уловил перемену в моем лице коммандос. Убрал протянутую руку, козырнул гордо, но без надменности.

— Скэндел Джексон, — с той же индифферентной вежливостью отдал честь второй, с тонким, видимо, сломанным носом.

Я кивнул, запоминая, обернулся к Васильичу:

— Когда выход?

Тот непонимающе обвел всех взглядом, пытаясь понять причину невысказанного конфликта. Растерянно выдавил:

— Ну… Группа готова. Осталось новичкам оружие раздать да инструктаж пройти.

— Понял. Я к Вичке заскочу, встретимся в рубке через полчаса.

Торопливо перепрыгивая сразу через три ступеньки, я злился на свою глупую гордость. Проклинал исконно русскую манеру гнуться перед иностранцами, что так не вовремя обнаружилась в старом вояке. Дурную зависть лентяев к более сообразительным и трудолюбивым народам.

Патриоты могут сколько угодно кричать о русской духовности, избранности. О том, что, мол, на Западе все видят только бабло да успешность человека, а на душу плевать… а на хрен та душа? Распахивать за бутылкой самогона? Что за народ такой, что на непьющего и некурящего смотрит как на больного сифилисом? Что гордится работой, на которой не нужно работать, солдат спит — служба идет? Что восхищается чужим трудолюбием, но тут же ворует и продает, и верит в сказки о золотых рыбках… эх, менять все нужно к чертовой матери…

Впрочем, все уже поменялось…

Проходя мимо нижних бараков, я вдруг остановился. Громкое хоровое пение отчетливо слышно из-за хлипкой фанерной двери. Слаженно воющие голоса вызывают непроизвольную дрожь и напоминают что-то забытое, церковное.

«Неужели фанатики не перевелись? — пронеслась привычная мысль. — Как бы опять с Судным днем панику не посеяли! В прошлый раз едва подавили бунт. Почти до ритуальных сожжений дело дошло!»

Никто не знал, по какой причине произошла Катастрофа. Одни видели в этом происки злокозненной американской разведки, другие атомную войну, третьи апокалипсис. Все произошло слишком неожиданно. Не было напряженных намеков в вечерних новостях и газетах. Не было крупных вооруженных конфликтов. Просто одна из летних ночей вдруг превратилась в ад…

Усилием воли отогнав воспоминания, я быстро шагнул к знакомой двери.

Вичка как всегда сидела в углу, скрючившись в стариковском кресле-качалке. Впрочем, как меняются человеческие приоритеты? Три года назад слова «как всегда» означали века одних и тех же традиций. Целую жизнь неизменных привычек. А теперь? Всего три года после Катастрофы… и «как всегда» уже означает всегда ПОСЛЕ, потому что ДО никогда не было. Был только счастливый сон о счастливой жизни.

Вичка все поняла сразу, лишь только увидев меня в броне. Синие глаза с частой сеткой разорванных сосудов наполнились слезами. Припухшие губы дрогнули, тихо прошептали:

— Теперь и ты уходишь?

Все заготовленные заранее фразы пропали, как только я услышал ее слова. Руки опустились, а к горлу подкатился ком. В глубине души вновь шевельнулось отчаяние, с таким трудом загнанное в темноту.