По-куриному дергая шеей, он заглатывал остатки сыра. Сыр был липкий, и несло от него какой-то тухлятиной — видимо, дорогой сорт.

— Я приезжай в Москву на конференция, — говорил Кэмпбэлл, — Но у меня долг… Это тюрьма! Вы звонить и приносить доска. Очень точный договор только. Я прошу…

— О’кей, — сказал я. — Не дрожать от страха.

— …Как ты чуть на сотенку-то не накололся, — позлорадствовал Михаил на улице. — Нашел место, тоже! Парапсихолог хренов! Ты одно дело с другим не путай, понял?

— Чего он… лысеет-то? — кашлянул я, сознавая правоту товарища. — Молодой вроде…

— От ума, старик. Ученый.

— От какого ума? Что, у него мысли так череп распирают, что аж волосья выскакивают?

— Это ты у него спроси, — отрезал Мишка, с интересом рассматривая доллары. — Ну, как? — спросил. — Будем звонить тому хмырю? Надо же выручать человека из беды. Мамаша у него в больнице, жениться надумал, а тут еще тюряга светит… Или врет? Хотя, знаешь, чего ему врать? Он дохлый такой, на студента похож. Что оттуда — ни в жизнь не скажешь! А за нами не следят? — Он обернулся.

— Кому ты нужен, — сказал я. — Христопродавец…

МАРТ 198… г.

Сижу в полуподвале конторы, курю, рассеянно поглядывая на нового инспектора Ирочку, склонившуюся над кипами отчетов; прелестная девочка: блондиночка, с милой, еще по-детски свежей мордашкой, глазки томно-карие, но смышленые, а сложена — конец света! Так и подмывает чмокнуть ее в губки, да и совратить при случае, но, к сожалению, не до того. Дел — миллион. Нескончаемые ремонты, воспитание буддиста моего — в карауле над ним стою, чтобы только делом занимался, ведь икон пропасть! Затем усиленно пробиваю через председателя, разбившего «Жигули», кооператив. Во имя таких вот ирочек и независимой жизни в целом. Машину свою председатель калечит регулярно, так что вопрос теоретически решен. Дело за деньгами. А с ними туго. Все, что успел заработать, — четыре с половиной тысячи, но, если принять во внимание, что час назад звонил папаня, сообщив, что завтра предстоит выкупать «Волгу», то я нищий. Звонил также Эдик, правая моя рука в делах ремонтных, сказал радостное: директор универмага, входящий в правление нашего гаражного кооператива, въехал спьяну на своем «Додже» боком в асфальтовый каток, и гонорар в размере тысячи нам уплачен. Это хорошо. Несколько не ко времени, правда. Сейчас основное — продать «Победу». Иначе — прощай «Волга».

Смотрю на часы. Вот-вот в контору должны прибыть оперативно отозванные от дел Эдик с Михаилом, после чего мы отправляемся на авторынок. Этих тигров я призвал на арену своих действий как защиту от возможных агрессий со стороны покупателя. На авторынке, как в зоопарке. Каждая машина — клетка, а в клетке — хищники. Итак, пора к шефу. Отпрашиваться. Мну сигарету в пепельнице, подмигиваю Ирочке— дружелюбно так, без тени пошлого намека и следую к начальству — Никите Спиридоновичу.

Кабинет Спиридоновича. Табачный чад, фиолетовое сияние трубок дневного света на потолке; зеленые пыльные шторы; метраж — три метра на три, и если учесть, что крейсерский вес Спиридоновича — далеко за сотню, а стол у него по площади — двуспальная кровать, а не стол, то мне остается маленький пятачок возле двери и стойка «смирно». Спиридонович поднимает на меня чуткие носорожьи глазки. На сплющенном его носу чудом держатся маленькие, кажущиеся игрушечными очки.

— Ну, чего? — хрипит он, багровея лысиной и ворочая из угла в угол щербатого рта потухший окурок.

— «Волга»! — рычит Спиридонович. — Хорошо жить хотите!

И я, получив от начальства «о’кей», спешу к «Победе».

Возле машины бродят Эдик и Мишка, от скуки колотя ногами по баллонам. Времени в обрез. За руль по случаю гололеда и лысого протектора садится Михаил: как-никак гонщик, мастер спорта… Эдик располагается на заднем сиденье, зябко кутается в шубу и, сглатывая холодную слюну, ворчит, что за помощь такого рода надо брать сотенную, а тут еще мороз, он в тонких носках, к тому же, страдает бронхитом, а идет, между прочим, на риск: и «кинуть» могут, и «куклу» дать, вообще — ОБХСС…

— Глохни, сволота, не «Вольво» толкаем, — говорю я с блатным акцентом. — Дороги не будет! — С Эдиком я управляюсь запросто: грубо, развязно, а чуть что, сжав губы и набычившись, иду на него с гаечным ключом, и тогда он визжит, что я псих, дурмашина, и подчиняется. Я породу эдиков знаю. В их мире, где царит сила, голова в почете тогда, когда сидит на крепкой шее.

«Победа», пробуксовав, вылетает на проспект. Пищат шины: ай-яй-яй! Мишка ездит лихо: то по газам, то по тормозам.

— Щас кокнемся, — ноет Эдик. — Гонщики чертовы. Не продадим шарабан.

— Заткнись, — говорю я раздраженно. Мишка рвет, как обалдевший черт, и мне жалко машину. Хотя все равно отдавать в солдаты… Но ведь сколько она, родная, прослужила! Дедок на ней ездил… Каждый раз, как сажусь в нее, вспоминаю деда, детство, семейные наши поездки по грибы, к морю… Любил меня старик. И я всегда тянулся к нему. Это был добрый гений моего детства. Старый, больной, но таким я понимаю его сейчас, а тогда, птенцом, я млел под надежным его крылом, хранимый, утешаемый, и думал, что это навечно, а оказалось, ничего вечного и в помине нет, такие дела. А тут, в этой машине, осталась его часть — живая, настоящая. Труд его рук, касавшихся каждого винтика, запах его — родной, далекий… А та зола, что в урне, стоящей в нише стены крематория, — это уже не дед, так — немудреный символ памяти об умершем. И страшненький такой символ нашего времени, когда все надо компактно и экономно, потому что ничего, ни на что и никому не хватает. В том числе и места. Ни мертвым, ни живым. Пакостно на душе, слезно, тоска. И поделиться хочется, но с кем? Смотрю в зеркальце. На заднем сиденье полулежит Эд, с головой утопая в шубе. Скрипит зубами. Мишка, ровно отвердев сосредоточенным лицом, гонит машину в крайнем левом по набережной. И — приехали. Свисток. Сую товарищу техпаспорт, отыскиваем доверенность, и Михаил, поджав загривок, трусит к грозному постовому, украшенному белыми ремнями, белой кобурой и белыми крагами. Эдик философски ухмыляется, наблюдая за жестикуляцией компаньона. Тот возвращается покрасневший и взъерошенный. Хныкает:

— Дыру пробили!

— Не грусти, кореш, — сипло, с усмешечкой высказывается Эдуард. — Это — большое