Я завел машину. Включил габариты. Сказал:

— В больницу нельзя.

— Можно! — Мишка сморщился от боли. — Есть у меня свой эскулап, как раз сегодня дежурит…

В ночной, залитой светом процедурной «свой» эскулап, не задававший лишних вопросов, зашил Мишкины травмы, вкатил укол и сказал, чтобы через день приходил вновь.

Вскоре я, вышибая, как в ознобе, чечетку на педали акселератора, рассекал туманы на шоссе, доставляя сообщника в его пенаты.

Обошлось без прощания. Мишка, матюкаясь, вылез и отправился через сугробы к родной избе. Я поехал домой.

Проехав пост ГАИ на кольцевой, остановился у обочины, почувствовав вдруг, что устал бесконечно, до такой глухоты эмоций, что не хотелось ничего, даже спать не хотелось. Полная прострация. Выкурил сигарету. Дым драл глаза и глотку нестерпимо, по-ночному.

Сырая улица. Провисшие от снега провода. Дробящиеся огни в забрызганном грязью лобовом стекле. Одиночество. Зачем живу?

АПРЕЛЬ 198… г.

Прошла неделя, Мишкины раны начали заживать, но рана нашей преступной неудачи кровоточила день ото дня все сильнее: на место пережитому страху пришла досада. Досадовал прежде всего я, но от меня зависел квартирный вопрос Михаила, и потому мои чувства ему пришлось понять… Более того: им же было выдвинуто предложение угнать его новенькую, служебную «Волгу» во время обеденного перерыва. Крепкая мысль! Предварительно перед угоном я выпил бутылку вина, решив: если зацапают пьяненького, подведут статью «без цели хищения» — то бишь решил прокатиться. А не поймают — мое счастье. Впопыхах, из горлышка выпитое мной винишко начисляло градусов восемнадцать, ерунду, но от дикой нервной перегрузки я захмелел так, что с. ужасом постигал: еле держу дорогу! К перекрестку подлетел на всех парах, едва не воткнувшись в грузовик впереди; дал по тормозам, инерция кинула меня на руль, нога соскочила с педали сцепления, и машина, дернувшись в судороге, заглохла.

Трясущейся рукой нащупал ключ, с силой повел его в замке и тут же ощутил пустоту под пальцами… В обратную сторону, дурак! Обломал! Сзади сигналили, потом начали объезжать. С перекрестка ко мне двинулся постовой.

В новой японской куртке, в брюках, я полез под машину. Рукой вцепился в лонжерон. На лицо мне стекала грязь. Я видел мокрый, бугристый асфальт, мчащиеся в венчиках водяной пыли колеса автомобилей и рядом, крупным планом, сапоги гаишника.

— Ну, что там у тебя? — эхом донесся вопрос.

— Заглохла.

— Давай к обочине и там копайся, понял?

— Щ-щас, — прошипел я, заставив раздвинуться губы.

Сапоги зашагали прочь. Ободрав лицо о порог, я вылез из-под машины. Ногтями схватил заусенец обломка, торчащий из паза, повернул… «Тух-тух-тух» — подхватил движок, и я врезал по акселератору так, что стекла дрогнули. Постовой погрозил мне палкой — полосатой. Дружелюбно, впрочем. А в гаражах было тихо. Никого. Закрытые двери. Я загнал «Волгу» в бокс. Я был трезв. Только ощущал себя выпотрошенным каким-то. Огляделся, стирая хрустким заледеневшим снежком грязищу с куртки. Солнышко. Капель бомбит лужи. По-весеннему сонный мир. А ведь сейчас облава, летят опермашины, Мишка долбает себя кулаком в грудь, кореша подтверждают, милиция изучает след острого старта, десятки людей ловят меня — преступника, отщепенца. Я содрогнулся. По коже с порывом свежего, пахнущего почками и талым снежком ветерка побежали, отвердевая, мурашки. И до воя захотелось все повернуть назад! Но на попятную… поздно. Давно уже поздно. А когда это «поздно» началось, где был тот момент, после которого стало поздно, и почему он был? Раныпе-то, когда в КБ трудился и с «Победой» маялся, куда радостнее бывало. Пал я, да? Ну, пал. Обратно не возвратиться. Терпеть. Задумался над собой, над Мишкой, над всякими новыми приятелями… Почему мы такие? Есть же ребята — осваивают просторы, на полюс пехом экспериментируют, корабли поднимают… У них что, все иначе? А что иначе?

Вечером я прибыл к Мишке. Товарищ являл тучу грозовую. Мать его хлопотала по хозяйству совместно с будущей невесткой.

— Затаскали, — сказал Михаил. — Бумаг написал — рука отваливается. И орут все, как будто я виноват. Знаешь, Нинке я про иконы… ну там… сказал… — продолжал он. — Такое было! Или развод, или прекращай! И на тебя она… это. Все! Что осталось из долларов, сменяю, батя на «Жигуль» в очереди; куплю и шабаш!

— Ужинать садитесь, — проскрипела за дверью Мишкина мамаша, и мы прошли в комнату. Нинка взирала на меня, как на змею.

Вернулся Мишкин отец. Под этим делом. Он — завгар в одном из НИИ. С халтуры пришел. Сказал, что меняли какому-то профессору полуось. Папаня был веселый, но в скучной домашней обстановке тоже постепенно сник и озлобился. Долго смотрел в тарелку с картошкой, посыпанную луком, выслушивая нарекания жены по хозяйству — то не сделано, это… Затем треснул прямо в тарелку кулаком, заорал:

— Да о чем с тобой говорить! Ты ведь… не знаешь, что такое интегральное и дифференциальное исчисление даже!

— От профессора научился, — холодно констатировал Мишка.

Я встал. Надо было уходить.

Дома, на кухне, папан и маман садились за ужин. Играл приемник, было уютно, тепло… Неожиданно накатило рассказать папане кое-что из своих криминалов, но как бы во втором лице, что и сделал. Дескать, был друг, но так вот опустился… Папаню честнейшего буквально затрясло. Возмущению не было конца, края и предела. Сурово блестели стекла очков, звучало: «Сажать! Бандит!» Мать даже успокаивать его начала и на меня зыркать: к чему, мол, такие страсти рассказываешь?

И я испугался. Как маленький, как в детстве, когда набедокуришь и ждешь, что накажут. И так хотелось быть маленьким! Но с этим уже кончено, все. А когда кончено — и не заметил…

АВГУСТ 198… г.

Проснулся среди ночи — в поту, изнемогая от кошмарного сна, отступив, оставившего застрявший в глотке комок ужаса, хрипом рвущийся наружу. Сел, отдышался, унимая испуганно колотившее в ребра сердце.

В новой моей квартире стояла гулкая, необжитая тишина; пахло свежими обоями и олифой. Поправил одеяло, сползшее с плеча Ирины, натянул на голое тело свитер, прошел на кухню. Уселся в полумраке серенького рассвета, блекло высветившего такой же серенький пластик новенького, вчера