– Что ж… аномалии тоже не заставят себя долго ждать. А аномалиям вас наверняка не обучали…

Пантелеймон хотел было рассказать про изгнание бесов, но передумал. Лишняя откровенность ни к чему.

В протодьяконе боролись два чувства – оба были чувствами долга. С одной стороны, он как представитель Службы и хранитель веры просто обязан соприкоснуться с этими аномалиями и разобраться с ними. С другой же, его долг – выполнить конкретное задание.

Второй долг победил.

– Вы тут заговорили о лошадях… мне нужно спросить лошадей?

Пилот хмыкнул.

– Боюсь, что вы напрасно употребили множественное число. Лошадь. Одну лошадь. Не думаю, что кто-то вообще вызовется быть вашим провожатым. Верховой езде обучены?

Пантелеймон усмехнулся:

– Уж как-нибудь справлюсь… если там дорога приличная. Ведь лошадь может и ноги переломать, если гнать ее лесом.

– А вы не гоните, – спокойно отозвался пилот, забираясь в кабину и делая приглашающий жест.

Челобитных, быстро перекрестившись, тоже полез внутрь.

Пилот придирчиво осмотрел его. Фоторужье, видеокамера, еще какие-то приборы, охотничий нож, рюкзак… А что в рюкзаке? И так ясно: то, что можно найти в рюкзаке у любого сотрудника Секретной Православной Службы, отправляющегося на задание. Но в целом – вылитый сумасброд из числа псевдоученых. На носу очки, а на голове дурацкая шапка какая-то – вязаная, с помпоном; прорезиненные штаны и куртка сидят, как на пугале. Под курткой, похоже, бронежилет.

Пилот чуть заметно усмехнулся.

Нет, в этих местах бронежилет не спасет господина агента; он уцелеет, только если им припасено нечто особенное, – под стать аномалиям, навстречу которым он рвется…

– Вы в Зуевке-то, если доберетесь, жилет-то снимите… Иначе засветитесь.

Пантелеймон непонимающе воззрился на него. Потом понял и молча расстегнул куртку: нет никакого жилета. Вот тебе и пугало: ошибочка вышла!

Винты дрогнули, тронулись с места и стали набирать обороты.

– А как же я им лошадь верну?! – прокричал Челобитных сквозь нарастающий гул мотора.

– А вы ее не вернете! – крикнул в ответ пилот, полуобернувшись. – Вы ее купите.

– И что мне потом с ней делать? Когда задание выполню? На фарш пустить? Или к вам, в салон?

– Вы слишком далеко заглядываете! Сначала выполните!

Пантелеймон замолчал и нахохлился. Этот летчик слишком много себе позволяет – не тот на нем чин, чтобы столь вольно и даже нахально изъясняться с профессиональным ликвидатором.

Пилот же, похоже, чувствовал себя очень неплохо и даже принялся насвистывать какую-то мелодию – далеко не православную.

Протодьякон хотел поначалу закрыть глаза, но вовремя вспомнил о данном Богу обете, пересилил себя и стал смотреть в иллюминатор. Вертолет, самолет… разница-то не принципиальная, и нечего лукавить. При виде раскинувшихся внизу бескрайних лесов у Пантелеймона слегка закружилась голова.

Город остался позади, и через минуту-другую уже ничто не напоминало о его существовании. Извивались ленточки резвых речек, изредка проплывали жалкие хутора, с высоты чем-то напоминавшие грибы, – возможно, по той причине, что лес казался густой травой. Тучи разошлись, и в глаза Пантелеймону ударило солнце. Он поменял простые очки на защитные и продолжил обзор.

Время от времени он поглядывал на часы – не нарушился ли их ход, не попали ли они в аномальную зону. Но нет: часы, похоже, шли как положено.

В порядке был и компас: его стрелка не вертелась как бешеная, что отмечалось некоторыми местными исследователями, – во всяком случае, теми, кто сумел вернуться и рассказать об этом. Да, кстати, и в газетах, особенно в желтой прессе, о подобном писали достаточно часто.

Но успокаиваться опасно и безответственно.

Челобитных пристально наблюдал, пытаясь обнаружить в окружающей действительности хоть малый изъян.

Однако главной проблемой на тот момент ему представлялась вожделенная лошадь. Интересно, сколько заломит за нее местное кулачье? По странному обыкновению, невесть куда уходившему корнями, протодьякон причислял к кулачью всех без исключения сельских жителей – впрочем, беззлобно и даже ласково. Он симпатизировал крестьянству, которое нынче то ли существовало, то ли нет: ясности в этом вопросе не было.

«И очень важно на этой самой лошади не заблудиться, коль скоро у меня не будет сопровождающих», – пришло в голову протодьякону.

В его распоряжении – подробнейшая карта, изготовленная картографами Инквизиции, где есть и Крошкино, и Зуевка, и много чего еще, – впечатление такое, что, куда бы ни направился, будет просто рукой подать. В этом коварство всех карт на свете!

Но уж если леший возьмется за него и затеет кружить по оврагам и балкам…

О лешем протодьякон думал совершенно серьезно. Он-то отлично знал, что никаких аномалий не бывает, есть лишь одно – нечистая сила.

Ляпа-Растяпа, хилый и плюгавый мужичонка лет пятидесяти, в растерянности сидел на лавке и следил за хозяином избы, который доставал из древнего шкафа огромную, уже початую бутыль с мутноватой жидкостью – естественно, самогон. За бутылью последовали стопари, ни разу не мытые за всю свою стеклянную запьянцовскую жизнь. За стопарями – лук, соленые огурцы, домашний хлеб.

Ляпа наблюдал за этими действиями не только растерянно – растерянность его была вызвана другими обстоятельствами, – но и с немалым вожделением.

Он даже облизнулся на стопари и нервно почесал голый подбородок. Борода у Ляпы почти не росла, и лицо у него было бабье, а голос совсем не мужской – не будь у Ляпы многочисленного потомства, его легко можно было бы принять за скопца.

Не то что хозяина хаты!

Сущий медведь, заросший ужасным волосом с головы до ног. Голос рыкающий, ладони лопатой, глазки маленькие, глубоко посаженные, зорко поглядывают из шерсти. Что и говорить – настоящий лесной житель!

Тут тоже выходила ошибка: хозяин был как раз не из местных, человек пришлый. Может быть, он и родился в лесах, а может быть, и нет. Вот уже несколько лет прошло, как он заявился в эти места; пришел один, пешком, с вещмешком. Ни у кого особо не спрашивая, занял пустовавшую избу на окраине села. Коротко назвался ученым из центра, в подробности не вдавался. Сообщил, что немного лекарь и готов при случае оказать посильную помощь.

Его никто и не пытал: места такие, что разный отчаянный люд здесь шастает постоянно. И, большей частью, пропадает бесследно. Изба ничейная, законные владельцы давно перемерли, как и многие в Зуевке, – единственным крупным производителем остался Ляпа-Растяпа; он-то и вытягивал демографию из своей бабы – иссохшей и мрачной, молчаливой особы.

Водились, правда, в Зуевке и другие дети, но их можно было по пальцам пересчитать. А у Ляпы – дым коромыслом, семеро по лавкам, да еще наберется.