не хотела, поручала это Люське. Но выгодно было обеим. Вот Люська и стала благодарна этой женщине. А там и "дипломный" отпуск подошёл.

Перестав ходить на работу, Люська отоспалась, посвежела и принялась наряжаться в свои новые кофточки да платьица. На неё начали обращать внимание мужчины даже на улице. Это было приятно, и Люська твёрдо решила про себя: "Хватит сдавать кровь! Больше нет дураков, вон как сразу лицо подрумянилось…"

Впрочем, один дурак ещё был — родной муж. Начал задавать Люське идиотские вопросы: для кого это она наряжается каждый день, откуда у неё такие кофточки? Пришлось объяснять, что ходит теперь в институт днём, а там же люди кругом, прилично одетые все — и преподаватели, и студенты. На факультете у неё были преимущественно мужчины, не одеваться же ей, как замухрышке какой! А дальше уже врала. Не скажешь ведь правду про кофточки и платья — поймёт всё по-своему. Поэтому сначала бухнула ему, что сдаёт кровь, а на полученные деньги покупает, мол, вещи. Можешь спросить у матери. Та подтвердила: 3 года уже.

Николай от такого известия стал бледным, как полотно, на глазах выступили слёзы. Но после этого от версии с "кровью" пришлось отказаться: Люська узнала, что Николай не бывает дома по вечерам потому, что ходит подрабатывать грузчиком в речпорт. Свекровь сообщила. Пришлось Люське перестраиваться на другое враньё, чтобы он не мучил себя. Сказала, что её восстановили в должности старшего инженера. А про себя с обидой рассуждала: "Вот жизнь! Когда ходила бледной и ноги подкашивались, так не замечал ничего и не спрашивал. А когда румяной стала и приоделась, поверил, что сдаю кровь. Ну, не слепцы мужики после этого!"

Однако Николай, хотя и поверил в её "повышение", но всё равно продолжал ходить на погрузку. Люська же, вместо благодарности к нему, вдруг обнаружила в душе, что злится на него. "Тоже мне рыцарь! Таскает мешки. Лучше бы учился жить, как другие. Вступают в партию ещё студентами. Таких и после института не забывают: двигают по работе. Вон и муж Нины Григорьевны!.. Говорят, был дурак-дураком. А теперь вон — целым районом заправляет! А ты — и в армии уже отслужил, и вроде бы жизнь понимаешь, а так и ходишь в рядовых. Ну, что же, таскай-таскай, посмотрим, чем всё это кончится…"

4

Кончилось к осени неприятной враждебностью, когда уже получила диплом и вышла опять на работу. А началось-то, вроде бы ни с того, ни с сего — из-за мелочи. Сидели в воскресенье вдвоём, ужинали. Свекровь и свёкор ушли гулять с внучкой. Люська вдруг предложила:

— Коль! Пойдём в парк, а? На танцы. 100 лет не была…

Мамыньки! Как он посмотрел!.. Будто и вправду ей 100 лет. И какие могут быть при таком возрасте танцы! Но, видно, вспомнил, что ей только 26, подумал о чём-то, помедлил. Вот тут, пока медлил да смотрел, к сердцу и подкатила та волна злости, от которой пошло разрушение. А он взял, да и согласился.

— Ладно, — говорит, — можно и сходить.

Закипая, но, ещё сдерживая себя, Люська спросила:

— Может, тебе не хочется? — И тут уж сама "посмотрела" на него. И даже подумала: "Когда же это он успел так постареть-то? Не исполнилось ещё и 30. В декабре только будет. А весь уже старичок…"

— Нет, почему же? Раз тебе хочется, я готов.

— Одолжений мне не нужно, — холодно сказала Люська. — Не хочешь, так и скажи. — И опять посмотрела на него в упор, удивляясь про себя: "И лицо какое-то серое. Круги под глазами, словно неделю пил. Неужели я его любила? За что же?.."

Задав себе такой вопрос, Люська испугалась: в вопросе прозвучал и ответ — всё было в прошедшем времени. Тут же, не то от страха, не то от какой-то непоправимости, у неё задрожали губы, и она тихо заплакала. Не то, чтобы всхлипывала там или в голос, а просто слёзы сами как-то покатились у неё по щекам — горошком.

Николай вскочил:

— Люсь, ты чего? Что с тобой, Люсенька?! Ну, не надо так, милая! Я же не хотел тебя обидеть. Просто я сильно устаю последнее время и не отсыпаюсь. Понимаешь? А на танцы мы пойдём. Вот сейчас прямо и пойдём. Встанем, и… — Он целовал её в шею, затылок. Потом повернул за плечи к себе лицом и стал целовать в щёки, нос.

"И ни разу в губы! — испуганно подумала Люська. — Неужели он что-то чувствует?" Ей стало жалко его. Действительно, ведь устаёт, надрывается. Днём — формулы, занятия. А вечером — тяжёлые мешки: с сахаром, мукой, рисом. Она вдруг прижалась к нему, обняла за шею и принялась целовать сама.

Ей сразу стало легче, тепло, и она успокоилась. Ладно, ничего ещё не случилось. Просто нашло что-то. Видно, от усталости. Показалось, что перестала любить.

Люська раздумалась: "Мамочки, это ж надо такое! Люблю, а вечно не успеваю куда-то, вечно накапливаются всякие дела. Головы некогда поднять. Оглядеться, бюстгалтер подштопать. Вот оно и показалось…"

И оттого, что Люська решила, что всё ей только показалось, сделалось ей так хорошо, так легко на душе, что захотелось куда-то лететь. Выпить вина, смеяться. Ведь это же ужас какой-то, если бы она и в самом деле разлюбила! Как же тогда жить? Жизнь у них ещё только началась, а в душе… уже пепел?.. Как после отгоревшего пожара? Когда же прогореть-то успело? Нет, не надо такого. Боже, сохрани и помилуй!..

Она снова чуть не заплакала, так ей стало жалко себя.

Но всё было хорошо. Они собирались на танцы. Люська надела свой костюм джерси, венгерские туфли, ажурные чулки и стояла посреди комнаты, как лазоревый цветочек, умытый утренней росой. Фигурка — стройненькая. Ноги — сильные, девичьи. Кудряшки на голове — копёшкой, густые. И синие-пресиние глаза в чёрных ресницах. Даже залюбовалась собой в зеркале. Поворачивалась и так, и эдак. Оглядывала себя. Чудо, не девка!

И тут увидела мужа, вышедшего из другой комнаты. Старенькие брючки. Правда, отутюженные. Но уже залоснившиеся. Серенькая рубашечка в крупную клетку — студенческая. Серый, залоснившийся пиджачок. Остроносые туфли со сбитыми каблуками. Хоть бы кремом почистил, что ли. И вообще, весь какой-то серый, словно пропылившийся. Реденькие волосы прилипли от усердия к потному лбу. И ещё этот собачий взгляд больших серых глаз — жалкий, покорный — довершил всё. У Люськи опустились