судьба, если бы не Григорий Васильевич, который всегда заступался за проказника. Удивительно, что при всем своем безобразном поведении и открыто выраженной неприязни к гимназии, к учителям, ученикам, к учебе, на уроках Григория Васильевича он сидел смирнехонько, глядел до того покорными и умными глазами! А, бывало, задаст педагог вопрос, так Дмитрий тот час тянет ручку, отвечая с таким нежным трепетом и радостию, что я диву давался. Любовь вечна у тех, кто любить умеет!

***

Вечером того же дня отыскал я в сумке письмо Суворова Михаила — бывшего нашего гимназиста. Он писал ко мне в официальности, однако меж строк замечал я проблески слабого радушия и дружелюбия. В гимназии был он тих, пуглив, как русак среди волков. Острого ума я в нем не замечал, но и глупцом его не назовешь. Присуща ему была болезненная худоба, которая особенно выражалась в походке: ноги как будто не держали его, потому совсем скоро он стал ходить с тростью, а позднее — с костылями. Кожа Суворова также имела нездоровую бледность, а взгляд больших голубых глазищ выражал постоянную тревогу.

Несколько абзацев Суворов писал о себе, вспоминал будни в гимназии, затем спросил меня о здоровье и прочих общепринятых любезностях, которые на деле людей обыкновенно вовсе не интересуют, а в конце пригласил меня и Дмитрия на свои именины. Возвращаясь к любезностям, Суворов никогда не был в ладу с Дмитрием (из-за характера или каких-либо других неизвестных даже мне причин), потому наверняка пригласил его из уважения ко мне, ибо прямого приглашения моему товарищу не присылал.

Так или иначе, я был безмерно рад, что наше с Дмитрием приключение наконец-то подарит нам отдых. На некоторое время, быть может.

08.09

В седьмом часу утра хозяйка разбудила нас с радостной новостью: наша заблудившаяся бричка уже подъехала. Сон тот час покинул меня — пора! В этот день случилось еще кое-что: Дмитрий вдруг подпер спину подушкою и сел в кровати.

— Друг мой, как ты? — с самой искренней улыбкой поинтересовался я, откладывая в сторону сумку.

— Неважно, — признался он после короткого молчания уже давно привычным для меня голосом. Я засиял еще пуще прежнего:

— Смотри же, какое чудесное утро! Наша бричка прибыла! Мы едем домой! Что может быть лучше?

— Ах, быть может, если бы я мог ходить! — насмешливо предположил Дмитрий, сохраняя спокойное выражение лица. Я прикрыл глаза и тихо рассмеялся, ничего не ответив.

Мы отзавтракали. Хозяйка позаботилась о ноге моего друга, даже подарила перемотанные тканью костыли — «отыскала в чулане». Этот дар был очень даже кстати, потому я был безмерно ей благодарен.

На самом деле, нога Дмитрия за эти несколько дней начала срастаться, конечно, неправильно. Хоть она и находилась в состоянии покоя, колено было полностью раздроблено, поэтому это неправильное срастание конечно сопровождалось невыносимой болью. По словам Дмитрия, он часто не мог заснуть из-за этого, но «не смел просить о помощи, ибо заслужил это наказание и понесет его достойно, если это достоинство вообще осталось».

Распрощавшись с хозяйкой, мы закинули вещи и сели в бричку. Дорога обещала быть долгой, извозчик предложил провести нас по короткому пути, однако я сразу же отказался от этого предложения, припоминая, сколько нам пришлось его ждать. А времени у нас действительно не было. По моим подсчетам, если ничего не случится, мы прибудем в К-город где-то за две-три недели до празднования.

Все бы ничего, но к Дмитрию вновь возвращалось недоброе расположение духа.

— Интересно, почему Суворов надумал вернуться в К-город? Если память мне не изменяет, он покинул К-город при первой же возможности, когда народ начал выступления, — с презрением рассуждал мой друг.

— Я слыхал, что он учился в Петербурге какое-то, относительно недавно должен был выйти кандидатом и возвратиться к родным, — вспомнил я. Нам несколько раз доводилось обмениваться письмами, но, конечно, не долго.

— У-у! Петербург! Ей-богу, на кого же он мог там выучиться? Уж таких, как он там не обучают! — скептически рассудил Дмитрий, скрещивая руки на груди.

— Решил медицину освоить, — продолжал вспоминать я. — Да-с, писал, что чуден ему народ в столице, но учеба интересна и дается относительно легко…

— Ну и ну — чуден! Не сам ли он чуден?

— …а на службу не смог поступить по состоянию здоровья.

— Полно, Владимир, хватит с меня сказок! — снова перебил меня Дмитрий. — Знал бы он, какие нравы в Петербурге, так и тоже не ехал бы. По состоянию здоровья! Комедия! Да струсил он и только!

— Еще в гимназии Суворову нездоровилось. А уж если он взаправду вышел из Петербургского университета кандидатом, то, я думаю, будет работать отменным доктором!

— Боже, прекрати же смешить меня! Умереть спокойней, чем идти к такому лекарю!

Я не стал никак отвечать на его реплику, а вместо этого чуть отодвинул шторку. Полутьма в бричке тут же рассеялась. Солнце уже светило высоко, начинало печь. Колеса подрагивали, лошади изредка фыркали, кучер что-то тихо напевал, а я наслаждался этим необыкновенным концертом. Для настоящего счастья настоящему человеку нужна лишь свобода, я в который раз убеждался в этом. Свобода и товарищ рядом.

— Знаешь, Владимир, наверное, ты был как обычно прав, — между тем вдруг произнес Дмитрий. — Поступил я нелепо, отнюдь не справедливо.

— Как жаль, что ты осознал это слишком поздно. — Я искренне вздохнул, вновь бросая взгляд на пейзаж за окном.

— Иногда я думаю, что выстрел того барина был не случайным, — продолжил он с тяжестью в голосе. — Он будто бы знал, что мир несправедливостью на меня глядит, что лишь флора добра ко мне, поэтому и забрал у меня все, что я имел. Отныне заперт я в своем теле на долгий мой век.

— Тогда внезапная вспышка молнии ослепила всех, зачем ему нарочно пускать пулю, не имея гарантию на точное попадание? Барин тот умен, но палец его непроизвольно спустил курок, это более вероятная теория.

— Значится, стихия наказала меня, — решил Дмитрий. — И поделом.

Тогда я в некоторой задумчивости взглянул на своего приятеля, стараясь не упускать из виду каждую мелкую деталь его поведения: пальцы в нервности теребят подол одеяния, взгляд опущен, губы поджаты. Я предполагал, о чем он думает, потому решительно перебил его не очень хорошие рассуждения:

— Ты считаешь, что лучше бы погиб на дуэли, достойно защищая права крепостных. Но кто бы узнал о твоих намерениях? Точнее, были ли они благими? Теперь уж мы и не узнаем, что стало с его крепостными. Быть может, сейчас у них более справедливый хозяин, а может — и нет. Твой поступок был скорее