проникали на пограничную территорию, а шпионы тщательно изучали отдельные стратегические точки на обеих сторонах реки. Уже в сентябре 1932 года власти Маньчжоу-го обнаружили первых советских шпионов на ст. Маньчжурия в поезде, направлявшемся в Харбин[564]. Центральным органом японской шпионской деятельности была Японская военная миссия, отделения которой располагались сначала только в Харбине, Мукдене, Маньчжурии и Суйфэньхэ, а в дальнейшем и в других городах Маньчжоу-го[565].

Вслед за кровопролитными столкновениями на границе, которые будут нами вскоре рассмотрены, в конце 1930-х годов Япония и Советский Союз усилили разведывательную деятельность. В период между январем и сентябрем 1939 года советские секретные службы выявили 108 случаев незаконного пересечения границы в Читинском пограничном районе. Только двое пытались проникнуть в Маньчжоу-го, а оставшиеся 106 человек направлялись в Советский Союз. Треть из них была определена как шпионы. Эта цифра, по сравнению с данными начала 1930-х годов, кажется удивительно низкой. Однако для советской контрразведки это стало поводом для серьезного беспокойства, так как японцев подозревали не только «в усиленной деятельности по созданию плацдарма в Северной Маньчжурии для удара в будущем на Забайкальском направлении, но и в расширении органов разведки, работающих на Забайкалье»[566].

Белые эмигранты Маньчжурии в связи с их идеологическими убеждениями и этническим происхождением, возможно, были для японцев наиболее ценными агентами. Эмигранты знали язык, культуру и пограничную советскую территорию[567]. Потенциальные шпионы обычно рекрутировались японскими военными миссиями в Хайларе, Маньчжурии и Драгоценке, а также в отделениях Бюро по делам российских эмигрантов (БРЭМ) в этих населенных пунктах[568]. После обучения эмигранты отправлялись в Советский Союз. Несмотря на культурное происхождение, те, кому удавалось проникнуть на советскую территорию, часто сталкивались с многочисленными препятствиями: документы, удостоверяющие личность, внешний вид и советский новояз. Предполагалось, что после сбора информации все они вернутся, но сделали это немногие. Некоторые были арестованы или, поддавшись угрозам и подкупу, стали контрагентами. Нередки были случаи, когда разоблаченные агенты задерживались на какое-то время в пограничных зонах и отправляли по возвращении ложные донесения, утверждая, что выполнили миссию успешно[569]. Обе стороны опасались того, что их разведчики окажутся двойными агентами. Советские власти успешно руководили деятельностью контрразведывательных отрядов и фиктивных антисоветских групп, которые сотрудничали с японской разведкой[570].

Не каждый нарушитель границы работал на госорганы. Уже не пастухи, перегоняющие свои стада, и не группы из сотен беженцев, как во времена коллективизации, а отчаявшиеся люди по одному или небольшими группами спасались от политических преследований и невыносимых условий жизни. Многие, опасаясь ареста, бежали во времена Большого террора. Некоторые были известными личностями, например Генрих Самойлович Люшков, комиссар управления НКВД по Дальнему Востоку, ответственный за массовую депортацию корейцев и китайцев с советского Дальнего Востока в середине 1930-х годов. Получив в июне 1938 года вызов явиться в Москву, он сбежал в Японию, потому что «было известно, что московские вызовы обычно всегда оканчиваются арестами и казнями». После того как маньчжурский патруль задержал Люшкова на границе, он был отправлен в Токио, где проработал на японскую разведку и пропаганду до 1945 года, предоставив противнику ценные разведданные о войсках на советском Дальнем Востоке. История этого побега была широко распропагандирована в Японии. Сведения, полученные от Люшкова, выдавались за подтвержденные участником событий свидетельства подготовки Советского Союза к войне. Также он делился мнением о причинах Большого террора[571]. Бежавшие из Советского Союза в середине 1930-х годов прятались в угольных вагонах поездов или переходили по льду замерзшую реку, буряты и русские также были вовлечены в пропагандистскую войну. Они описывали Советский Союз в прессе Маньчжоу-го как ад на земле, населенный угрюмыми, запуганными и голодающими людьми, лишенными гражданских прав[572].

Эти люди, как и Люшков, опасались массовых репрессий как советской элиты, так и истерических кампаний шпиономании, направленных на обычных людей. Внешние факторы также влияли на характер политических репрессий. Сталин пытался укрепить свою власть и стабильность созданного им режима. Глубоко укорененный страх внутренних врагов сплелся с традиционной ксенофобией и хрупкостью политической и экономической системы. Эта опасная комбинация породила образ внутренних врагов, имеющих этническую принадлежность, – «вражеских» народов[573]. Кремль до 1938 года изгнал почти всех китайских рабочих и корейских фермеров из Амурской области и Приморского края, но позволил хори-бурятам остаться в Забайкальском крае. Эти чистки и планы по заселению этих земель новым постоянным населением из других частей Советского Союза глубоко изменили этническую композицию пограничного региона на Амуре и Уссури. Меньше они повлияли на этническую структуру советского населения на Аргуни[574].

Русские и другие славянские народы Советского Союза в годы террора также не получили пощады. Поиск шпионов на окраинах страны был особенно интенсивен. Москва обвинила десятки тысяч людей в шпионской деятельности в пользу Германии и Японии или в связях с антисоветскими шпионскими сетями. Люди, которые имели опыт проживания за границей, выезжали за пределы страны или имели связи с иностранцами, с высокой долей вероятности могли быть обвинены в шпионаже[575]. 1937 и 1938 годы – пик сталинского террора, когда резко возросло количество арестов за шпионаж: с 10 % от всех арестов в 1937 году до 26,8 % – в 1938 году. В эти же два года 18 341 и 34 565 человек соответственно были обвинены в шпионаже в пользу Японии, что составило примерно пятую часть всех арестов за шпионаж за этот период[576].

Суды над шпионами на Дальнем Востоке начались уже в середине 1930-х годов. Японские шпионы начали «обнаруживаться» повсюду, когда в июле 1937 года вступил в силу оперативный приказ НКВД № 00447 и была введена квота на расстрелы. Советские железнодорожники, работавшие в Маньчжурии, не избежали чисток. Шестнадцать из тридцати девяти служащих железной дороги были определены как политически неблагонадежные или подозревались в шпионаже в пользу Японии – одни, потому что читали эмигрантскую прессу, другие, потому что, как утверждалось, принимали активное участие в местных фашистских организациях. Среди них оказался Андрей Саввич Сизинов, советский начальник станции Маньчжурия. Двадцать один человек (русские), нанятый на месте и работавший в основном уборщиками, был исключен из этой классификации. Тринадцать иностранцев (китайцев), нанятых в качестве чернорабочих, в свою очередь, были признаны шпионами в пользу Японии[577].

Хироаки Куромия попытался наделить убитых в 1937 и 1938 годах голосами, перечитав личные дела расстрелянных, скомпилированные НКВД. Эти документы часто оказываются единственным источником информации для историков, но, по сути, они являются вымыслом. Какими бы сфабрикованными ни были протоколы допросов, они все же позволяют нам предположить, как могла бы работать межграничная шпионская сеть[578].

Одним из этих случаев было дело Петра Петровича Пурина. Во время допроса 21 февраля 1938 года Пурин был обвинен в шпионаже в пользу Японии. Батальонный комиссар служил до ареста главой технической части разведывательного отряда штаба Забайкальского военного округа. Жизнь этого латыша, рожденного в 1897 году на западной окраине Российской империи, трагически закончилась на восточной. Единственным «преступлением» Пурина было то, что он оказался под подозрением в политической нелояльности. Написанное следователями его «признание» включает ровно столько деталей, сколько нужно, чтобы пробудить доверие наивного читателя. Однако вопрос о том, действительно ли он сотрудничал с японцами, остается открытым.

В начале 1929 года Пурин, тогда секретарь советского консульства в Хайларе, снимал комнату в доме, в котором проживал и сотрудник японской компании по имени Терада. Терада хорошо говорил по-русски, поэтому эти двое вскоре стали приятелями. Пурин якобы увидел в их отношениях возможность рекрутировать японского гражданина на службу Советскому Союзу. Согласно протоколу, Пурин показал Тераде документы советского консульства о Хулун-Буире и железной дороге для того, чтобы завоевать доверие. Получив эти материалы, Терада заявил, что вернет их, только если Пурин согласится работать на Японию. Пурину пришлось согласиться. После эвакуации консульства в Хайларе в июле 1929 года во время советско-китайского конфликта Пурин был отправлен в Отпор. Назначенный позже в Староцурухайтуй на Аргуни, он, как утверждается, сохранил связь с японцами, хотя уже без участия Терады, а посредством местных контактов. Согласно его делу, Пурин предоставлял японцам информацию о численности Красной армии, местах ее дислоцирования, а также сведения о добыче и промышленности, в частности военной промышленности, развернутой