Соглашения между Москвой и маньчжурским милитаристским режимом, а также договор между Советским Союзом и республиканским Китаем были подписаны в 1924 году. Москва согласилась пересмотреть демаркацию границ с помощью комиссии – условие, которое только смутно определялось в предыдущих договорах между Российской и Китайской империями. Пересмотр демаркационных линий, однако, так никогда и не произошел. Москва, противостоя Токио в 1930-х годах, настаивала на том, что граница уже четко определена имеющими обязательную силу соглашениями и что до появления Японии никаких стычек не происходило[619]. Другими словами, несмотря на огромные технические ресурсы, четкая граница установлена не была, потому что Советский Союз опасался потери территории в результате пересмотра демаркационных линий. Японцы, в свою очередь, использовали эту неопределенность и посредством нарушения границ провоцировали Москву. Эта политика постоянной конфронтации была призвана вынудить Москву сесть за стол переговоров.

Недовольство Москвы до весны 1935 года принимало форму сдержанных дипломатических нот, направляемых через ее генеральное консульство в Харбине. Однако эта приглушенная форма протеста не давала никаких результатов. Наконец, в апреле 1935 года Москва направила письмо протеста непосредственно японскому министру иностранных дел Хирота Коки. В письме скрупулезно перечислялись случаи нарушения границы японскими и маньчжурскими солдатами, произошедшие между 18 марта и 17 апреля. Летом 1935 года Советский Союз принял предложение японцев о создании смешанной пограничной комиссии для разрешения спора. Однако переговоры вскоре провалились[620].

Маньчжоу-го в то же самое время обратилась к представителям Внешней Монголии с обеспокоенностью по поводу нечеткой линии границы в южном Хулун-Буире и за его пределами. Монголия занимала стратегические буферные позиции между Советским Союзом и Маньчжоу-го, поэтому граница Внешней Монголии с Маньчжоу-го для Москвы была почти так же важна, как и ее собственная граница с этим японским марионеточным государством.

Конференция с участием представителей двух непризнанных мировым сообществом государств превратилась в настоящую дипломатическую диковинку. Даже определение места переговоров стало симптоматичным. Маньчжоу-го предлагала созвать ее в Улан-Баторе, Синьцзяне или Хайларе, но Москва вынуждала монголов встретиться на ст. Маньчжурия на территории Маньчжоу-го. Так советские дипломаты пытались ограничить доступ японских делегатов в Монголию и в то же самое время с помощью опытного советского консула Владимира Владимировича Смирнова оказать влияние на монгольских делегатов. Однако внешне Советский Союз поддерживал иллюзию невмешательства – среди монгольских делегатов не было ни одного советского представителя. Правительство Маньчжоу-го притворялось меньше и направило японских, китайских и монгольских делегатов[621]. Переговоры начались в июне 1935 года. Однако к концу того же года они прервались, отчасти из-за новых пограничных столкновений. Несогласованные границы продолжили создавать повод для дальнейших пограничных конфликтов[622].

Ситуация вдоль границы между Советским Союзом и Японией, а также между зависимыми от них государствами оставалась напряженной во второй половине 1930-х годов. Пограничные патрули сейчас стреляли уже без предупреждения даже тогда, когда нарушитель прошел всего несколько десятков метров территории. Московское руководство внимательно следило за любым инцидентом, независимо от масштабов, пытаясь предотвратить эскалацию конфликта, оно решало каждую проблему на границе очень аккуратно[623].

Надежды советских руководителей не оправдались, и пограничные стычки достигли пика в двух крупномасштабных столкновениях в конце 1930-х годов. С 29 июля по 11 августа 1938 года произошел первый крупный вооруженный конфликт в регионе вокруг озера Хасан на восточном пограничном участке между Маньчжоу-го и Советским Союзом. Это столкновение было вызвано советским военным усилением на озере Хасан, а также побегом комиссара НКВД Люшкова, который передал Токио важнейшие данные о советских войсках на Дальнем Востоке[624]. Следующим летом, с середины мая до середины сентября 1939 года обе стороны сконцентрировали войска вдоль маньчжурско-монгольской границы. Конфликт на Халхин-Голе примерно в 180 километрах от Хайлара стал вторым и еще более серьезным. Конфликт начался, когда небольшой монгольский кавалерийский отряд вошел на оспариваемую территорию на реке Халхин-Гол и был изгнан японскими войсками. Ситуация эскалировала, когда были втянуты советские и японские войска. Недавно построенная стратегическая железная дорога между Борзей и Тамсагом, на самой восточной окраине Внешней Монголии, дала Советскому Союзу явное стратегическое преимущество во время боя. Японские войска были разбиты танковой атакой Красной армии под руководством Георгия Константиновича Жукова, потерпела поражение почти целая японская дивизия, погибли тысячи человек[625]. Монгольские солдаты участвовали в сражениях и гибли плечом к плечу и с советскими, и с японскими войсками, что явилось еще одним примером того, как местные жители оказались втянутыми в борьбу великих держав[626].

В результате этих столкновений граница воспринималась как опасное место бесконечного противостояния. Однако даже несмотря на то что работы по демаркации советско-маньчжурской и монгольско-маньчжурской границ никогда не были завершены, после Халхин-Гола обе стороны продолжали отстаивать собственные интересы. Москва признала зависимое от Японии государство Маньчжоу-го в обмен на признание Токио Внешней Монголии. Угроза японской агрессии против Советского Союза наконец начала снижаться после подписания Пакта о нейтралитете между СССР и Японией в апреле 1941 года. Эта тенденция продолжилась после неожиданной атаки Японии на Тихоокеанский флот США в Перл-Харборе[627]. Поражение Японии на Халхин-Голе укрепило политический и военный союз Улан-Батора и Москвы и таким обозом имело стратегическую ценность для национальной безопасности Советского Союза на Дальнем Востоке. Вместе с тем оно установило новый баланс сил между Японией и Маньчжоу-го, с одной стороны, и Советским Союзом и Монгольской Народной Республикой – с другой.

«ГРАНИЦА НА ЗАМКЕ»: РИТУАЛЬНЫЕ ПОДТВЕРЖДЕНИЯ ГРАНИЦЫ

Фраза «граница на замке» стала национальным лозунгом начиная с середины 1920-х годов, задолго до военных столкновений на озере Хасан и Халхин-Голе. Советско-китайский конфликт 1929 года сделал дальневосточную границу главной темой национального дискурса, появилась одержимость безопасностью границ[628]. Во время этого конфликта государственная граница была сакрализована, а пограничники предстали положительными героями в более широком официальном дискурсе, заменив героический образ казаков дореволюционного времени. Вскоре возник целый песенный и поэтический репертуар о пограничниках. В период высокого сталинизма в середине 1930-х годов граница опять оказалась в центре внимания. Государственные ритуалы подтверждения священных рубежей на западе и востоке сплелись с нарративом о защите социалистической родины в борьбе с воображаемыми врагами внутри и вовне. За пределами границ теперь была неизвестная вражеская территория. На концептуальном уровне границы представляли баланс безопасности и страха[629].

Благодаря активному выпуску брошюр о советских пограничниках как национальных героях международная граница на реках Аргуни, Амуре и Уссури была удостоена всесоюзного внимания и оказалась в ментальной карте обычных советских граждан. Это было частью более общей политики создания нового советского пантеона героев[630]. Иллюстративным примером может служить брошюра Николая Константиновича Костарева «Граница на замке». Законченная в апреле 1930 года эта наспех написанная «книга фактов» о конфликте на дальневосточной границе в 1929 году в качестве места действия выбрала Отпор – последнюю железнодорожную станцию на советской земле. Когда Костарев прибывает из Ленинграда, один из офицеров ведет его к советской заставе. Силуэты обретают четкость, когда Костарев берет в руки бинокль: «…видны китайские окопы: вон на бруствер высыпали кучки китайских солдат, можно даже разглядеть их серые ватные халаты, такие огромные и неуклюжие. Все они высыпали посмотреть на наш броневик. А вчера – они стреляли в него…»[631]

Труд Костарева представляет собой частично вымышленную смесь различных «хороших» и «плохих» стереотипов, которые, взятые вместе, создают искаженное представление о конфликте. Например, читатель узнает о Сибирякове, который считался героем и преданным членом партии, однако был разоблачен как предатель и приговорен к смертной казни. Через несколько страниц Костарев приводит разговор с Борисом Николаевичем Мельниковым, советским генеральным консулом в Харбине, который чуть не был убит белогвардейцем, переодетым в форму китайского полицейского. Писатель и журналист в своей книжице, вскоре ставшей бестселлером, описывает жалких китайских беженцев из чжалайнорских угольных шахт, членов небольшой банды Мохова и других участников событий – всех возможных пограничных персонажей – как друзей, так и врагов[632].