в советском пограничном регионе. Пурин был приговорен к расстрелу без каких-либо существенных доказательств его вины, а приговор был приведен в исполнение[579].

Все названия деревень и городов, в которых жил и работал Пурин, скрупулезно перечислены в протоколе допроса, в чем заключается поразительное сходство его дела со многими другими. Формулировки этих протоколов похожи по структуре и содержанию, в них использованы взаимозаменяемые повествования[580]. Иностранные связи являлись основной причиной арестов и последующих расстрелов. Контрабандисты, беженцы, бывшие дипломаты и обычные железнодорожники сходным образом оказывались шпионами или предателями. Сталинская ксенофобия предполагала, что образцовый гражданин, проживая на приграничной территории, никак не сталкивается с культурой народа по другую сторону границы.

ГДЕ ПОДЧИНЕННЫЕ ПРАВЯТ: ЯПОНЦЫ И МОНГОЛЫ В ХУЛУН-БУИРЕ

Японские стратегии проникновения в соседнее государство напоминали советские, однако их подход к управлению пограничными территориями отличался. Даже по сравнению с поздними попытками Российской империи повлиять на монголов Хулун-Буира и собрать их территории в буферное государство, японская власть, хотя бы внешне, была значительно менее агрессивной. Кочевники Хулун-Буира, тогда еще составлявшие почти половину населения региона[581], были настроены антикитайски и сохранили такую степень автономии, которая позволяла им сопротивляться китайскому вторжению более успешно, чем монголам в других частях Северо-Востока Китая. Борьба монгольского партизана Тохтого в начале ХX века демонстрирует отношение монголов к китайцам. Это презрение к оседлому крестьянству было усилено возмущением китайской сельскохозяйственной колонизацией, которая, поддержанная первоначально императорским двором, только усилилась под властью Китайской республики. Монголы Хулун-Буира не спешили приветствовать японцев как спасителей, которыми в некоторых случаях они считали россиян. Однако обещание японцев защитить их пастбища от дальнейшей китайской колонизации, создание полуавтономии в Маньчжоу-го и почтение к политически влиятельным монгольским князьям и ламам привели к тому, что для некоторых коренных жителей пограничья японцы все же стали освободителями[582].

Новый японский режим присоединил отдельную монгольскую провинцию Синъань к Маньчжоу-го на равных с другими провинциями условиях. Несмотря на китайскую колонизацию и непропорциональную малочисленность, монгольская территория все же была крупнейшим образованием в Маньчжоу-го. Синъань, в отличие от других провинций Маньчжоу-го, на основании мартовского указа 1932 года был поделен на четыре субпровинции: северную (Хулун-Буир) с центром в Хайларе, восточную (долина реки Нэньцзян), южную (аймак Джирим – родные места Тохтого) и западную (аймак Джу-уд). Подобно организации китайского провинциального правительства, в каждый из четырех районов Синъани был назначен монгольский губернатор субпровинции, «поддержанный» японским советником. Все четыре субпровинции были гарнизонными округами, находившимися под руководством гарнизонного офицера и его японского помощника. Таким образом, так же как в других провинциях Маньчжоу-го, японцы обладали полным контролем над Синъанем[583].

Монголы, хоть и формально, но получили в Синъане значительную автономию. Это объясняется тем, что японцы считали их возможными посредниками в деле усиления японских позиций в тех частях Внутренней Монголии, которые контролировались республиканским Китаем. Стремление японцев наделить монголов автономией, таким образом, может быть понято только в сопоставлении с попытками Советского Союза заставить кочевников отказаться от своего образа жизни. Также оно может быть рассмотрено в свете ситуации во Внешней Монголии, где чистка старых элит и формирование правительства по советскому образцу вызвали антисоветские настроения среди монголов Маньчжурии.

Можно отметить несколько новых характеристик этой автономии. Новая административная единица больше не была частью провинции Хэйлунцзян. Вместо этого этот автономный монгольский регион подчинялся непосредственно Верховному совету правительства Маньчжоу-го в Синьцзине. Это была единственная провинция, местное население которой превалировало над японцами. Особость провинции Синъань наделяла ее характеристиками национальной резервации. Официально эта территория должна была управляться как автономный район монгольскими князьями и другими руководителями, сохранившими свои посты. Также было обещано, что все монгольские верования, традиции и институты будут сохранены, пока они не препятствуют новой ситуации. Теоретически это ограниченное самоуправление позволило монголам в значительной мере регулировать собственную жизнь[584].

Ил. 18. Хайлар, 1942 год. «Регулировка движения козлов ниже достоинства постового в Хайларе», – гласит подпись к этой фотографии в National Geographic. Транспарант, перетянутый через дорогу, рекламирует: «Низкие цены оптом и в розницу». На двери справа предлагаются «японские прически». Наездник – монгол, маньчжурский полицейский – китаец (National Geographic. 1942. Vol. 82. № 5. P. 630)

Провинция даже имела собственные войска. В январе 1933 года в газетах Маньчжоу-го обсуждались планы правительства призвать в армию представителей коренных народов для патрулирования западных государственных границ с Советским Союзом и Монгольской Народной Республикой в Северной синъаньской провинции (Хулун-Буире). Под покровительством японского советника в июне 1933 года в Хайларе были созданы штабы частей монгольской армии. Около пятидесяти монголов прошли офицерскую подготовку, и двенадцать даже были отправлены в Японию на инструктаж. Монголы – мужчины в возрасте от двадцати до тридцати лет – были призваны на воинскую службу для создания постоянной армии из десяти-пятнадцати тысяч солдат[585]. В ноябре 1934 года два монгольских кавалерийских полка общей численностью в тысячу человек находились на службе армии Маньчжоу-го в Северной синъаньской провинции. Британскому путешественнику Питеру Флемингу, который посетил монгольский полк в окрестностях Хайлара, показалось, что солдатская дисциплина по прусско-японскому образцу представляла некоторые сложности для коренного населения. Он увидел гибридную армию монгольских солдат с современным снаряжением. Призывникам было сложно переселиться из юрт в казармы:

В казармах было холодно. Когда мы вошли, все мужчины стояли наготове кроме одного, он продолжал есть, с таким видом, что он имел на это полное право, хотя товарищ и пнул его пониже пояса… Некоторые приводили своих собственных лошадей. Все принесли свои собственные седла, и весь этот веселый и диковинный набор был разложен во дворе… Офицер демонического вида, с орлиным носом, покатыми плечами, странной шатающейся походкой, сказал, что некоторые солдаты разбирались в пулеметах. Винтовки новые и, я думаю, такие же, как и маньчжурские. Экипировка содержалась довольно аккуратно, вокруг было чисто. Большинство были грамотными[586].

1 июля 1934 года в деревне Ванъемяо (Улан-Хото) в провинции Южный Синъань для воспитания лояльных элит из коренных народов всех провинций Синъаня была открыта Синъаньская офицерская академия. Деятельность ее была направлена на приобщение низших чинов будущей армии к новому режиму, убеждение их в неразрывной связи монгольской нации и новой власти, а также в культивировании идеи благоприятного отношения и зависимости от Японии. За исключением утренних и вечерних богослужений, повседневная жизнь кадетов была похожа на ту, что вели кадеты Императорской армии Японии. Важнейшей задачей, поставленной перед этими молодыми солдатами, было распространение позитивного образа Японии и Маньчжоу-го среди их соплеменников. Можно легко согласиться с американским дипломатом, который считал, что работа академии отражает природу отношения японцев к монголам: «…есть основания полагать, что методы обучения, используемые в академии, в которой обещается сильное монгольское государство под монгольским руководством, приведут к уменьшению нежелания монголов подчиняться японцам. Эта школа, без сомнения, повысит боевую эффективность монгольской кавалерии в Синъане и поставит ее под непосредственный контроль японцев»[587]. Создание монгольских военных формирований, таким образом, раскрывает намерения Токио вовлечь автохтонные народы в Маньчжоу-го. Эти формирования могли способствовать защите границ и реализации других целей[588].

Монголы получили определенную степень автономии, однако эта относительная свобода не была просто актом доброй воли правительства Маньчжоу-го. Когда японцы укрепили свои позиции в середине 1930-х годов, они приступили к ограничениям политических и экономических привилегий монголов. Знаменная система утратила свой сугубо монгольский характер. Местная власть монголов была сокращена и оказалась под усиливавшимся контролем центральной власти Маньчжоу-го, которая увеличила свое бюрократическое присутствие в каждом хошуне. Как только власть глав знамен уменьшилась, самоуправляемые советы, созданные в 1932 году и обладающие местными законодательными, налоговыми и консультативными функциями, также потеряли свое влияние. Число вопросов, решение которых требовало одобрения провинциального губернатора, к концу десятилетия увеличилось, а к самому главе знамени