Оба пока хранили молчание. Но обоих посетило чувство, что они наткнулись на нечто очень важное.

Катя предложила сначала пообедать в каком-нибудь кафе, а потом позвонить участковому Лужкову. Мещерский согласился. Катя заметила: он во всем со мной соглашается. И это не признак того, что он действительно согласен, это признак усталости: плыву по течению – и ладно.

Кафе нашлось на углу недалеко от библиотеки. Симпатичное – здесь варили хороший кофе и подавали свежие булочки с изюмом и корицей, яблочный штрудель с мороженым и морковный пирог.

Катя вполне могла этим пообедать. А может ли этим пообедать молодой мужчина? Но Мещерский и тут не стал жаловаться и просить, чтобы нашли паб с бургерами и пивом.

Так же, как Катя, он заказал кофе и булочки. Информацию газет и рефератов Исторической библиотеки они пока не обсуждали. Ели молча.

Катя подумала: Сережечка стал много молчать. Прежде он был такой живой, часто шутил, так и искрился юмором, комментировал события, спорил. А сейчас в основном молчит. Как и многие. Люди вообще стали очень мало говорить друг с другом – даже с хорошими знакомыми и близкими друзьями. В соцсетях – споры, свары, собачий лай, угрозы. А в повседневной жизни – этакое вот повальное молчание. Отрешенность, безразличие. Только все это напускное. Маска, которую люди стали вынуждены носить не по своей воле.

Она посмотрела на Мещерского: морщинки в уголках глаз. Она разглядывала эти морщинки с нежностью Такой родной… Такой родной мне человек! Друг, товарищ… И это чувство больше, чем любовь. Это чувство богаче, ярче, это чувство с тысячью оттенками.

Как хочется ему помочь! Все бы отдала… Ну, все, честное слово!

Эй, мой хороший, мой милый, мой товарищ, улыбнись мне…

Не улыбается.

Катя вздохнула. Ком подкатил к горлу нежданно-негаданно. Ну чего ты, чего? Не раскисай! Он в печали, ты раскиснешь. И Лужков, участковый, тоже не оптимист. Ну и команда у нас!

А нам ведь надо раскрыть это дело.

И еще она подумала: нет, зря она надеялась, что это дело станет своеобразной целебной пилюлей, противоядием против депрессии и тоски. Может так сложиться, что все это расследование, которое она предприняла целиком из-за Сережки Мещерского, лишь умножит печаль.

Столько событий, и все они увязаны с крохотным пятнышком на карте Москвы! Это утлое пятнышко – переулок Безымянный, Андроньевский проезд, берега Яузы.

А сколько тут всего намешано! И сколько прибавится еще. Она это всей кожей ощущает – да, прибавится. И много чего.

Это место, где стояла мыловаренная фабрика. Где купец Яков Костомаров мечтал создать аромат новых духов «Букет Москвы», но так и не создал. Где секта «белых голубей» убила во время оскопления некоего Семена Брошева. А его невеста Серафима, чей портрет висит в нынешнем магазине «Винил», в отместку разорила Костомарова исками и судебными процессами. И помогала ей в этом ее управляющая Адель, имевшая младшую сестру Аннет. И обе эти женщины самым таинственным образом бесследно пропали. Аннет же стала красным директором фабрики. А куда делся купец Костомаров? Эмигрировал во время революции за границу? И чьи кости были найдены в замурованном подвале в цехе? Кто эти люди? Кто их убил? Кто пытал сто лет назад беспощадно и страшно, отрезая, отрывая пальцы по фалангам?

Кто спустя столетие держал на привязи девять дней и пытал так же безжалостно психически больного ребенка? И кто и почему убил дождливым вечером преуспевающего бизнесмена Александра Мельникова, который когда-то в детстве за этого больного ребенка заступался?

Что видели эти стены, эти переулки, эти деревья? Что видело, что знает о прошлом и настоящем это маленькое пятнышко на карте Москвы? Какие тайны оно хранит? Смогут ли они разгадать все загадки?

И если смогут, что ждет их в конце?

Многие знания – многие печали?

Еще больше печали?

– Катя, ты что? – спросил Мещерский.

– Так, в глаз что-то попало. Соринка. – Она вытерла в уголке глаза слезу.

Что-то глаза стали на мокром месте. По любому поводу и без повода. Уже из-за тайн и загадок начинают рюмить. Совсем, что ли, уже?..

– Это дело намного сложнее, чем нам кажется, – заметил Мещерский. – Оно как некий архетип.

– Архетип чего? – спросила Катя, цепляясь за свое хроническое любопытство, как за соломинку.

– Как у Юнга: начинаешь современное здание ремонтировать – и открываешь под ним старую постройку, под ней – церковный фундамент, под ним – остатки языческого храма, а под ним видишь темный провал – древнее капище первобытных времен.

– У нас не капище – подвал с мертвецами, – сказала Катя. – Я тут подумала про этих женщин… Серафиму и Адель, которые пропали на автомобильной прогулке. Это же тринадцатый год, а у нас с останками из подвала – семнадцатый-восемнадцатый. И там одна мать двоих детей, вторая старуха. Так что это точно не они. Как я поняла, они были очень эмансипированы, замуж обе после убийства Брошева так и не вышли. Ни у одной из них не было детей – мальчика и девочки, тех, что из подвала. У Адели Астаховой – только младшая сестра Аннет.

– Дима Лужков на все это скажет, что это дела давно минувших дней, – заметил Мещерский.

Он достал мобильный и позвонил участковому. Катя заметила: и точно, они подружились. Вот уже и она, как посредник в общении, им не нужна.

Участковый Дмитрий Лужков закончил прием населения без четверти шесть. Он маялся в опорном пункте с самого утра. И с самого утра – ноль посетителей. Он просматривал старые домовые книги, находя в них адреса давно сломанных зданий.

Кляузники поползли на прием после трех. Их оказалось не так много – все же район наполовину жилой, наполовину – бывшая промзона. Но каждый умело, с особым садизмом, выматывал душу участковому. Лужков всех терпеливо выслушивал, записывал, обещал принять меры. В глубине души он надеялся услышать что-то полезное о происшествии в Андроньевском проезде. А вдруг? Но о смерти Мельникова никто из посетителей не говорил. Если и знали, слышали что-то, всем было по барабану, все стремились решить только свои проблемы. А на приеме посетителей Лужков не был уполномочен законом открывать дознание и допрашивать тех, кто явился со своими кляузами.

Наконец, выпроводив последнего, Лужков переоделся из формы в гражданку. Натянул куртку, залепил липучку на старых кроссовках и вышел на улицу.

На Андроньевскую площадь – опорный пункт размещался как раз на углу. Лужков огляделся по сторонам и в который раз поразился, насколько эта площадь уродлива и убога.

И пуста. По проезжей части в сгущающихся сумерках двигались машины, а вот по тротуарам никто не бродил и не гулял. Горожане словно избегали этого места, предпочитая более веселые и живые уголки Москвы. А тут словно время остановилось и повисло на ветках корявых тополей яичницей с картины Сальвадора Дали.