темно, но я принесу лампы и одну-две амфоры. Идем, Эсхил. Я знаю, что моему отцу нравилась твоя работа. Я сам ходил посмотреть твою «Ниобу». Когда она, столь долго хранившая молчание, заговорила, мы все затаили дыхание. Это было… чудесно.

– Какие строфы тебе понравились? – спросил Эсхил.

Перикл на мгновение отвел взгляд в сторону, а когда поднял голову и процитировал, Эсхил пошатнулся, будто от удара.

– Сам бог родит вину в душе у смертного,

Когда восхочет ниспровергнуть дом его,

Но смертный да не будет речью дерзостен

И да лелеет благо богоданное.

Перикл не видел, как Эсхил прошептал последние слова вместе с ним. Он улыбнулся, довольный тем, что смог вспомнить эти строфы, совершенно не подозревая о том, какой эффект произвел на слушавших его.

– Добро пожаловать в мой дом. В честь моего отца давайте говорить и пить, пока не станем слепы, немы и беспомощны, как дети.

* * *

Павсаний стоял у единственного входа в храм, прозванный в народе Медным домом. Храм не шел ни в какое сравнение ни с храмом Аполлона, ни с храмом Зевса, ни с храмом Ареса. Меньше было только святилище Диониса, которого спартанцы признавали, но полюбить не смогли. Афина, по крайней мере, была воительницей, защитницей дома и очага. Женщины приходили пошептаться с ней, когда испытывали родовые муки. Других было мало. Павсаний сожалел о своем выборе, хотя произошло это случайно – каменная арка храма просто первой попалась ему на глаза, когда он принял решение ослушаться эфоров.

Слух о случившемся уже распространился по городу. В то утро на холме акрополя собралось народа больше, чем обычно, и Павсаний понимал, что причиной тому был он сам. Никто не заговаривал с ним, не произносил его имени, но половина из тех, кто поднялся на холм, пришла поглазеть на человека, бывшего регентом при военном царе Спарты, победителя при Платеях, отказавшегося подчиниться воле эфоров. Павсаний знал, что этим поступком он подверг риску не только свою жизнь, но и репутацию, честь семьи. Каждый проведенный в храме час напоминал ему об ужасном выборе, который он сделал. Повиновение лежало в основе спартанского кодекса поведения! Сказав ему идти домой и готовиться, эфоры не послали сопровождающих, которые должны были бы убедиться в том, что он исполнил их распоряжение. Мысль о том, что он может ослушаться, представлялась им невозможной. И все же он не подчинился.

Теперь Павсаний мог только стоять в тени каменной арки, молча наблюдая за поднимающимся на холм эфором, который хотел лично убедиться, что слух верен. Взошло солнце, и тепло разлилось по холму. Вспоминая великие имена прошлого, он понимал, что им бы это не понравилось. Ликург, установивший законы Спарты и сказавший, что все люди должны есть вместе. Леонид, удерживавший перевал в Фермопилах и посеявший сомнение в сердце персидской военной машины.

Зеваки на какое-то время исчезли, как будто им посоветовали держаться подальше. Во рту у Павсания пересохло. Будь рядом Тисамен, он, конечно, изложил бы суть дела. Он объяснил бы, что во всем виноваты злокозненные афиняне, а сам наварх не совершил ничего предосудительного. Павсаний молился Афине, чтобы его выслушали. Хотя это и выглядело кощунством – стоять в ее храме и шепотом обращаться к другому богу, – он также молился Аполлону, своему богу-покровителю, и даже Аресу, стоявшему с ним при Платеях и на Кипре. Ведь именно жрица Аполлона пообещала Тисамену пять побед. Он, Павсаний, добился двух, доказав тем самым божью волю. Разве ему не полагается заслуженное возмещение?

Небо было голубым, каким он помнил его с детства. День был бы приятный, если бы его судьба не висела на невидимом волоске. Забывшись, Павсаний едва не вышел из Медного дома, когда услышал приближающиеся шаги, и остановился только в самое последнее мгновение. Он был в безопасности только до тех пор, пока оставался на священной земле. Снаружи эфоры могли схватить его. Увидев пришедшего, он скрестил руки на груди. Сам военный царь Спарты пришел из города повидаться с ним. Павсаний натужно сглотнул. Царь шел легко, быстрой, пружинистой походкой, как леопард. Могучего телосложения, с едва пробившейся бородой, Плистарх был сыном Леонида. В мирное время молодой царь был вторым в Спарте. В случае войны первым становился Плистарх, и тогда никто не мог бы ослушаться его. Тем не менее он представлял власть, и Павсаний знал, что сейчас решается его судьба.

Царь остановился у каменной арки так, чтобы не переступить порог, дававший Павсанию убежище. Мужчины молча смотрели друг другу в глаза.

– Мне жаль видеть тебя в таком унизительном положении, – заговорил Плистарх. – Когда твой друг пришел ко мне, я с трудом поверил, что это правда.

Павсаний снова сглотнул. Во рту пересохло так, что потрескались губы.

– Ничего другого я придумать не смог, – ответил он. – Эфорам нет дела до чинимой в отношении меня несправедливости. Клянусь честью, я не вступал в сговор с персами и не брал золота за освобождение пленников.

– Думаешь, прятаться здесь делает тебе честь? Один из твоих капитанов вернулся в Спарту и рассказал о случившемся. Что бы ни происходило на Кипре…

– Послушай… – перебил царя Павсаний, понимая, что позволяет себе дерзость. – Афиняне…

– Афиняне перехитрили тебя! – сказал Плистарх. – Либо подкупили, либо предали. Полагаю, мы никогда этого не узнаем.

– Я клянусь… – начал Павсаний в отчаянии.

Молодой царь, словно устав от слов, поднял руку. В глазах его блеснули искры торжества.

– Сейчас все это не имеет значения. Эфоры, во всей своей мудрости, вынесли решение единогласно. Точно так же, как поступили со мной… когда ты взял мою армию и повел ее к Платеям, а я остался дома.

В груди у Павсания похолодело, ноги едва не подкосились. Он знал, что молодой царь таит обиду, завидует его победе. Но если бы он не выбрал убежище, то был бы сейчас мертв. Он выиграл несколько часов за счет собственного достоинства. Ему пришлось сделать усилие, чтобы набрать в грудь воздуха. Все потеряно.

– Позволь мне отправиться в изгнание.

Он ждал, и надежда была, как нож в груди, пока Плистарх не покачал головой:

– Не могу. Сейчас не могу. Голос эфоров – воля богов. Ты оскорбил их. Уже раздаются возгласы, призывающие вытащить тебя отсюда и разорвать на куски. Лишь гнев Афины сдерживает их. Нет, если у тебя осталась хоть капля чести, я предлагаю тебе взять клинок и вонзить его в свое сердце. Это все, что тебя ждет. Вот, я дам тебе свой.

Заставив молодого царя протянуть его собственный копис, Павсаний зашел слишком далеко.