от 4 до 6 % мусульман, в пересчете на мусульманскую молодежь это были бы и вовсе данные ниже границы статистической достоверности. Но в целом понимание религиозной принадлежности как способа этнонациональной самохарактеристики характерно также и для мусульманских регионов России или бывших среднеазиатских республик СССР после его распада, эрозии общесоветских символов и стереотипов.

Десять лет назад (в конце 2002 года) мы с вами записали для «Дружбы народов» разговор о существовании русской литературы в новом времени, в новой — постсоветской — реальности[14]. Естественно, он вышел за «книжные» рамки и касался в том числе и вкусов, интересов, ценностей, самосознания молодых. В частности — видят ли они в ком-то из современников лидеров, «образцы для подражания». Вы тогда привели такие цифры: «…В стране сегодня нет ни „предложения“, ни „спроса“ на более высокие ориентиры и образцы. В только что проведенном у нас во ВЦИОМе[15] исследовании российской молодежи (от 16 до 35-летнего возраста) в ответ на предложение назвать пять-шесть людей в нынешней России, чья жизнь может служить ориентиром для других людей, 30 % назвали Путина, 6 % — Шойгу, 5 % — Жириновского. Практически все фамилии, значимые хотя бы для нескольких процентов опрошенных, принадлежали отечественным публичным политикам, людям уже при власти. Популярных среди молодежи всего мира звезд кино, спорта, массмедиа; совершивших важные открытия и удостоенных престижных национальных и мировых премий врачей, ученых, путешественников; прогремевших религиозных лидеров, руководителей правозащитных и экологических общественных движений в ответах российских молодых людей либо вовсе нет, либо единицы». Ваш вывод: «Публичный мир сегодняшнего россиянина — даже самого молодого, динамичного, открытого! — крайне сужен. В нем нет настоящих лидеров — людей, которые по собственному разумению формируют свой смысловой мир, выбирают свой жизненный путь, а потому могут служить образцом для других — для разных групп общества. Сами эти группы выражены слабо: старые крошатся и оседают, новые либо не образуются, либо не выходят за пределы салона, клуба, кружка „своих“. Полемики ни внутри них, ни между ними нет, поскольку нет серьезных идей, ценностной одержимости, общих вопросов: их ведь среди „своих“ не ставят. Не удивительно, что свыше половины наших опрошенных затруднились дать хоть какой-то ответ на вопрос о „героях нашего времени“ или сказали, что не видят в современной России людей, которые могли бы выступать общим ориентиром для многих». Интересно — что-то изменилось за это десятилетие? В последние месяцы вопрос о «героях нашего времени» снова то и дело возникает, в конце прошлого года эту тему даже вытащили на обсуждение «энтэвэшники» — как актуальную. И публичная жизнь накануне президентских выборов у нас весьма оживилась. Вы ведь наверняка проводили какие-то подобные исследования?

Ситуация осталась похожей: называют в основном телеэкранных политиков и значительно меньше — тоже «обэкраненных» звезд эстрады и моды, но значимость каждого названного, включая первых лиц, становится все ниже и ниже: они приелись, и сама идея значимости чьего-то примера становится слабее. Из относительно новых фигур, быть может, выделят Михаила Прохорова. Молодежь крупнейших городов — на уровне опять-таки нескольких процентов — назовет еще, пожалуй, кого-то из блогеров (скажем — еще одна новинка — Алексея Навального) или успешных людей культуры (допустим, Виктора Пелевина, Бориса Акунина, Леонида Парфенова). Сколько-нибудь общезначимые авторитеты по-прежнему в большом дефиците.

Нынешние молодые задумываются о будущем или живут одним днем?

В целом страна, конечно, живет без будущего. До 40 % взрослых существуют, не зная, что с ними случится в ближайшие месяцы.

Почему? Считается ведь, вы же сами уже помянули, хоть и закавычили, что у нас стабильность (ну или застой — в зависимости от того, кто дает оценку, власть или ее противники).

Дело в том, что стабильность эта — в основном на уровне телевизионной риторики. Небольшой подъем уровня жизни за несколько последних лет есть, конечно, во всех группах населения. Но люди, во-первых, осознают ненадежность этого роста, а во-вторых, привыкли думать о себе как о неспособных влиять на собственную жизнь, руководить ею. Она как бы не совсем «своя», больше того — не совсем реальная и окончательная, а складывается этак по случаю и как бы начерно, никакого сознательного участия и активных действий от тебя не требуя (за исключением повседневного существования в узком кругу ближайших родственников).

Горизонты молодежи несколько шире: скажем, на годы вперед могут планировать свою жизнь 30 % молодых россиян, в других группах — от 10 до 20 %. Но, думаю, дело здесь едва ли не в первую очередь в том, что и сценарий ближайших лет для молодежи более жестко прописан, стереотипен: кончить учиться, пойти работать, обзавестись семьей. Это, согласимся, не открытое будущее, а заданная смена жизненных циклов.

А что больше всего тревожит?

Неуверенность в успехе для тех, кто к нему тянется, и неспособность защитить достигнутое у тех, кто чего-то добился. Да и в целом российское население живет с ощущением своей незащищенности, с одной стороны, и с признанием собственного бессилия повлиять на обстоятельства — с другой (не говоря уж об угрозе терроризма, технических катастроф и т. д.). Именно за последнее пятилетие уровень обеспокоенности молодых россиян своим настоящим и будущим заметно вырос: сегодня опасения преобладают над уверенностью (еще пять лет назад было наоборот). А это значит, что молодежь в самое ближайшее время предъявит запрос не столько на стабильность, сколько именно на будущее — не на гарантии, а на возможности. События последних месяцев, среди прочего, говорят, мне кажется, об этом.

Но, заработай сегодня социальные лифты, не факт, что они будут заполнены. Нужно же быть готовым отвечать за себя, свой бизнес, свою семью, страну — и попросту вкалывать… Вообще — они видят свое место в России или все повально мечтают уехать на Запад? Уже десяти-двенадцатилетние дети моих друзей говорят, что их одноклассники это активно обсуждают.

Опять-таки молодежь здесь не слишком сильно отличается от населения в целом. В среднем по стране подумывают о том, чтобы уехать, процентов 20–30, реально же решились и что-то делают для переезда в лучшем случае процентов 10 от задумывающихся, то есть навряд ли больше процента-двух. В последние полтора-два года эти цифры стали расти, но не столько в среднем, сколько среди молодежи крупных городов, добившейся успеха: эти люди доказали себе и другим, что могут жить лучше, но не чувствуют поддержки окружающего общества (в России по традиции не ценят успех, особенно если он у других, а он здесь — почти всегда у других, поскольку большинство, увы, не преуспевает), ощущают хрупкость и незащищенность достигнутого, не видят возможности расти дальше и