ухаживание. Движимый чем-то вроде отцовского чувства, мистер Ворски несколько раз нерешительно попробовал предупредить Элизабет об опасности чар Джонни Стоуна, частенько достигавших цели.

– Для парня, которому едва исполнился двадцать один год, он пользуется невероятным успехом у дам.

– В самом деле? – В голосе Элизабет звучало скорее любопытство, чем обида.

Убедившись, что девичье сердце еще не успело разбиться, мистер Ворски продолжил:

– Ох уж этот прекрасный принц… Именно поэтому он находит такие чудесные вещицы, когда ездит по домам. Его впускают, разрешают копаться в чуланах и на чердаках. Джонни Стоуну позволяют делать все, что ему вздумается.

– Так ведь для нас здорово, что ему все позволяют, разве нет? – с жаром откликнулась Элизабет, и мистер Ворски, тронутый тем, что она считает себя частью его магазинчика, с облегчением подумал: похоже, она не попалась на болтовню мастера обольщения Джонни.

Элизабет было просто некогда думать о романах. Она завидовала другим студентам в колледже, которые жили куда более беззаботной жизнью. Она же отвечала за закупки продуктов на неделю и, словно Дора в «Дэвиде Копперфильде», занималась сведением дебета с кредитом – только гораздо быстрее. Папе казалось, что деньги вылетают в трубу, если он не видел аккуратные столбики цифр. Домработница не всегда убирала достаточно тщательно, поскольку работать на какую-то девчонку в семье, откуда женушка сбежала с мужиком, считала ниже своего достоинства. Эта барышня могла бы сама полы помыть! Элизабет приходилось всячески изощряться, чтобы, с одной стороны, заставить домработницу не слишком пренебрегать своими обязанностями, а с другой – не обидеть настолько, чтобы она совсем ушла.

С отцом тоже приходилось непросто. Как успешный игрок в бридж, он обязан был приглашать игроков своей группы к себе раз в пару недель. Тогда Элизабет делала сэндвичи, подавала чай и вытряхивала пепельницы. Она считала, что ее усилия окупаются, поскольку примерно через день отец проводил вечер где-то в другом месте, и она не чувствовала себя виноватой перед ним, не должна была развлекать его разговорами, достаточно было спросить, как прошла игра, когда он возвращался домой. Потягивая имбирное вино, он оживлялся и почти с азартом рассказывал, как сбросил даму или как его партнер пошел на большой шлем без всяких на то оснований.

Против суббот в антикварном магазине отец не возражал, только предупредил, чтобы Элизабет не позволяла мистеру Ворски задерживать выплату жалованья: иностранцы бывают вполне добропорядочные, но на многих из них нельзя положиться. Однако он никогда не спрашивал, сколько дочь получает, и не урезал ей карманные расходы. Девушкам нужны деньги на булавки, повторял он время от времени.

Отец не понимал, насколько успешно Элизабет ведет хозяйство. Она поощряла его вкладываться в выращивание собственных овощей, чем экономила немало денег, а заодно не позволяла маяться бездельем по выходным. Элизабет также давала уроки рисования двум девчушкам, которые приходили к ней и рисовали за кухонным столом, пока она занималась выпечкой на неделю. Она пекла хлеб, печенье, пирог и запеканку, а также чистила картошку на всю неделю вперед, оставляя ее в воде, которую меняла каждый день. Она чистила фрукты и находила способ использовать любые остатки. В течение трех часов, пока длился урок, она следила за процессом рисования, поправляла перспективу, штриховку и каллиграфию. Мать девочек, полная надежд на их художественные таланты, не имела средств платить за уроки, поэтому приносила Элизабет варенье, консервированные сливы, чатни и даже цукаты.

Усилия Элизабет по домоводству отлично окупались: хозяйство было в полном порядке, хотя четверть выделяемых на него денег она оставляла себе, складывая их в жестяную коробочку. По мнению Элизабет, даже тетушка Эйлин, со всеми ее религиозными убеждениями, вряд ли нашла бы повод для осуждения. Элизабет ведь и вправду заработала эти деньги. Если бы хозяйство отца вел кто-нибудь другой, даже мама, то их бы потратили там, где она сумела сэкономить.

Она и сама не знала, зачем копит деньги. Возможно, для того, чтобы сбежать, как мама, или для того, чтобы начать свое дело, как мистер Ворски. А может, просто на бархатное платье. Джонни Стоун как-то рассказывал, что видел певицу в розовом бархатном платье, которое делало ее похожей на цветок. Блондинка в розовом бархатном платье. Джонни сказал, что он словно в раю очутился.

* * *

Эшлинг не могла понять, что приключилось на собеседовании у Мюрреев. Ведь долгое время она была абсолютно уверена, что ее возьмут на работу! И не знала, как теперь всем объяснить отказ. Маманя, конечно, оказалась права, да и Элизабет тоже. Джоанни во Франции, поэтому не у кого спросить, не с кем обсудить загадочное происшествие.

И вдруг Эшлинг вспомнила, как в одном из писем Элизабет обронила фразу, что самое сложное во взрослении – это когда тебе некого спросить. Тогда Эшлинг подумала, что проблема Элизабет в том, что она осталась сама по себе, ведь семья Уайт по факту распалась, но теперь поняла: все не так просто. Есть вещи, с которыми не побежишь к кому-нибудь. И сейчас именно такой случай. Она решила, что раз уж все равно оделась как положено для собеседования, то попробует найти работу в другом месте.

Сначала Эшлинг зашла в аптеку к мистеру Мориарти. Жизнерадостно и непринужденно она показала ему свои дипломы и сказала, что хочет поспрашивать в городе, нет ли для нее работы. Мориарти ответили, что у них вряд ли есть работа, с которой они и молодой человек, их помощник, не могут справиться сами. Эшлинг обошла конторы страхового агента, стряпчего и ювелира. Нигде не требовалась дополнительная помощь. Все говорили Эшлинг, как элегантно она выглядит, и какая она благоразумная девушка, раз хочет работать в родном городе, и что со временем наверняка что-нибудь подвернется.

Она знала, что в банке не нанимают местных, а берут сотрудников издалека, чтобы они не знали, чем занимаются клиенты, и не сплетничали об их делах. В гостинице уже работал администратор, у двоих врачей имелись секретари. Торговцы зерном были протестантами, а работа в других местах казалась ей слишком незначительной.

Уставшая и подавленная, Эшлинг пришла в лавку за десять минут до закрытия:

– Маманя, можно с тобой поговорить в твоей каморке?

– Что случилось? – Эйлин сняла очки, чтобы получше разглядеть дочь, и увидела измученного и расстроенного ребенка, совсем непохожего на задорную Эшлинг, ускакавшую из дома сразу после ланча. – Пойдем-ка сюда!

Эшлинг поднялась по лестнице и плюхнулась на табуретку:

– Маманя, я долго думала.

– И что же ты надумала?

– Я думала, что не вечно же ты будешь здесь работать.

– В каком смысле?

– Ну ты ведь сама