— Деньги вперёд, — сухо сказала мать.

— Вы посмотрите на неё. Ну ничего, скоро полакомитесь. Смотрите только, холестерин зашибёт, — обратился Домрачёв к червям и крикнул матери: — Лови! — он принялся швырять монеты вверх.

Когда Инна Филипповна не могла поймать монету, Домрачёв досадовал на неё:

— Ну ты что, косорукая, что ли? — Они холодные, Стёпочка.

— А, чёрт с тобой, — буркнул он и начал греть монеты, дыша на них и растирая. — Ну, нагрел. Лови. Не проворонь, смотри! — крикнул он и швырнул монету. — Ну, нормально? — уточнил он, когда Инна Филипповна поймала её.

— Вечно у тебя всё через одно место! — ругалась она. — Ничего, сойдёт. Ещё две!

— Обожди, тварь дряхлая. Не стыдно сына разувать? — спросил он её слезливо.

— А чего ж стыдиться? — удивлялась она. — Я тебе вот компотику наварила, дорогой мой.

— Мамочка, — Домрачёв заплакал. — Что ж ты сделала со мной? Мне опять ворона приснилась! На кого я стал похож?

— Да что ж я сделала с тобой? Каким родила, таким и сохранила. А ты спи-спи, дорогой… Она улетела.

— Ну посмотри! — закричал он. — Посмотри на это, — стянув с себя пушистую кепку, он показал ей лысину и старческие пятна. — Не твоих это рук дело? Не твоих?

— Моих, — грустно призналась она.

— И тебе мало? Тебе ещё мало? Решила до конца раздеть? Чего тебе всё неймётся? Дала жизнь, так дай пожить! — Домрачёв плакал. — Родила, воспитала и разошлись. Что ж ты всё за мной ходишь? Ворон своих шлёшь! Мало тебе родных на свете? За Людкой чего не ходишь?

— А я здесь, Стёпочка, — сказала ему сестра.

— И тебе денег, шельма?! — испуганно крикнул Домрачёв.

— Конечно, дорогой. Мы же родня, — ответила ему она.

— Родня мне эта! — истерично кричал Степан Фёдорович. — Привязались, как чёрт пойми! Что вы из меня все соки пьёте?! Сахарный я, что ли?! Я вам чем-то обязан, что ли?! Ну объясните мне, дураку! Не понимаю я!

— Обязан, конечно, Стёпочка, — сказала ему Людмила. — Только мы можем тебя отсюда достать.

— Как там девчата? — ехидно спросил Степан Фёдорович. — Не подохли ещё?

— Живут, Степан Фёдорович. Всё по тебе скучают. Где, говорят, дядька пропал?

— А меня, скажи, мать с сестрой в темнице держат!

— Кто ж тебя держит, Стёпа? Сам себя здесь и держишь. Ты денежки-то отдай и выберешься.

— Вам-то отдать? — усмехнулся Домрачёв. — Сколько надо?

— Три монетки, — сухо ответила Людмила.

— Каких это три! Обалдела, что ли? И тебе, и матери? По три?

— По три, Стёпочка, — ответила ему мать.

— Людка!

— Да, братик!

— Чего ж ты старая такая стала? Красавицей же была. А теперь посмотри на себя: жирдяйка морщинистая. Рожа, как я не знаю! Ящерица какая-то! Только слизь и слизывай! Кто ж такую полюбит? — сказал Степан Фёдорович и засмеялся.

— Никто, Стёпочка, и не любит, — с досадой отвечала Людмила. — Тебя только и любят.

— Вот ещё. На вот! — крикнул он и вновь показал лысину. — Полюбуйся! Полюби такого! Байкал самый настоящий!

— Ладно, полно вам, ребята, годами мериться. Давай деньги, и мы пойдём, — сказал Домрачёву отец.

— И тебе тоже? — возмутился Степан Фёдорович.

— А как же? Мне больше всех надо, — ответил ему Фёдор Аркадьевич.

— А знаешь что?

— Что?

— Я тебя всегда меньше всего любил! Понял? — зло кричал Домрачёв. — Нет! Я тебя вообще не любил! У тебя изо рта пахнет! Масла погрызть любитель?!

— И я тебя, Стёпа, никогда не любил, — холодно ответил ему отец.

— А я знаю, бать. Ты никого не любишь, кроме комаров своих да котов.

— Комары — это ещё что, — расплылся в сытой улыбке Фёдор Аркадьевич. — Вот мухи — это да-а-а! Как они всё по-умному делают: куда попало не летают — над могилкой кружат да кружат. Умные ребята, с ними и поговорить есть о чём. Недавно вот с Мухастаном Мухиевичем спор затеяли. «Как, — говорит, — думаешь, бананы в Калуге собирают или на Северном Полюсе?» Вот что бы ты ответил?

— В Калуге, — сказал Домрачёв. — Чего там мудрить-то? Ты бы ещё с муравьями поспорил!

— Как же! В Калуге! Как ляпнешь, Стёп, хоть стой, хоть падай! — Фёдор Аркадьевич засмеялся. — Уму бы тебе понабраться. С туалетом, поди, так и не разобрался?

— Разобрался! — зло ответил Домрачёв.

— Разобрался он! — повторил отец и заразил смехом жену с дочерью.

— А ну, смотри, — зло ответил ему сын и расстегнул ширинку. — Вот тебе! Смотри! Хорош напор? Хватает?

Фёдор Аркадьевич одобрительно поджал губы и закивал.

— Тогда двух монеток хватит, — сказал Домрачёву отец.

— Тебе согреть?

— Холодными давай.

И Домрачёв стал швырять монеты. Сначала Инна Филипповна забрала своё, потом Людмила. Когда очередь дошла до отца, Домрачёву в голову пришла идея. Вместо монеты он взял в руки конец цепи и как смог бросил её вверх. Фёдор Аркадьевич ухватился за неё, и Домрачёв резко потянул её вниз. Отец спиной упал на лёд и сложил руки на груди.

— Опять то же самое. Придумал бы хоть чего-нибудь нового, хитрец. Это ж надо… — загрустил Домрачёв.

* * *

Несколько лет назад Костя повёз мать к её родителям в Карелию, Людмила с семьёй уехала в Сочи, а Фёдору Аркадьевичу стало хуже. Инна Филипповна ухаживала за ним как могла: подмывала его, кормила, помогала ему ходить, читала вслух Евангелие. В последние два дня Фёдор Аркадьевич совсем не двигался. Инна Филипповна изо всех сил терпела, но в тайне желала, чтобы эти мучения для него и для неё поскорее закончились. Она мечтала (хоть самой себе не могла в этом признаться), что уйдёт она в кухню за водой, вернётся, а он уже мёртвый лежит. Но сколько она ни возвращалась, Фёдор Аркадьевич всё дышал. Сипло дышал, тяжело.

В первый вечер Степан навестил родителей. Он присел к отцу на кровать, взял его за руку и начал шутить, но почти сразу прекратил, когда понял, что на лице отца ни одна жилка не шевелится. Тогда Домрачёв взглянул на мать, и к его горлу подступил ком. Он побоялся плакать при матери и ушёл в свою детскую комнату. Там он уткнул глаза в предплечье и залился слезами. Тихо и мирно. Отдышавшись, он вернулся к отцовскому одру, попрощался с родителями и пообещал зайти на следующий день. Мать, провожая сына, умоляла его остаться на ночь, но он не соглашался — так и ушёл.

Шёл по улице и испытывал облегчение. Такое, бывает, испытаешь, когда вечером выйдешь в аптеку за лекарствами для больного человека. Ненадолго выйдешь, минут на десять, но эти десять минут ты не нависаешь над ним, не справляешься о его самочувствии, не дышишь с ним одним воздухом. Хоть ты и торопишься в эту аптеку, чтобы поскорее помочь близкому, но на душе спокойно, никого кругом нет — один только ты. За эти десять минут можешь передохнуть и принести больному не только лекарство, но и смутное ощущение спокойствия и свежести. Передышка эта, однако, у Домрачёва затянулась.