хоть попытался задаться вопросом, почему?! — кричу я громче. — Нас было шестеро… Шестеро, твою мать! И только одного спасли. Меня! Я с ними от зари до зари… — говорить не могу, от воспоминаний в горле ком растет. Задыхаюсь от собственных слов. — Ты Азиза видел? Так вот… Его брату старшему на моих глазах голову отрезали. За сраных пятнадцать минут до прихода наших… Мы были больше, чем друзья. С Ромкой такого доверия нет, как с ним… Тебе не понять… Я домой вернулся, к семье, от которой помощи ждал.

— И чем же Адель помогла? Вывела тебя на тех скотов? Чтобы ты их всех до единого вырезал? Некий солдат по кличке Призрак?

— А они не имели права жить, — цежу, вспоминая каждого ублюдка, что молил меня о пощаде.

— Вот это и ранило меня, сынок. Твоя преданность мести и Адель.

— Адель, Адель! Сколько можно?! Она протянула мне руку помощи, когда ты сказал, что я тебе больше не сын!

Чеховской нервно улыбается. Уперев руки в бока, вздыхает и поднимает лицо. Не понимает он меня. Никогда не поймет. Зациклился на событиях восемнадцатилетней давности и теперь видит то, чего нет.

— Я виноват, — повторяет он. — Переосмыслил, что натворил. Не отправил бы Адель в Италию, она не схлестнулась бы со своим мафиози. Не отдал бы тебя в кадетское, ты не оказался бы в армии, не попал бы в плен. Но тебе было пятнадцать, Камиль. Я не мог позволить вам…

— Это бы само прошло! — перебиваю я. — Я бы повзрослел, одумался, гормоны бы утихли.

— Думаешь, я не знаю, какая она ведьма? — И снова намек на Адель. — Она-то на девять лет старше тебя. А тормозов не было. И судя по всему, по сей день нет.

— Хватит, — вздыхает моя сестрица, поднявшись с кресла. Пошатываясь, рукой опирается о стол. — Хватит меня унижать.

— Ты сама себя унизила в моих глазах в тот день, когда совратила своего сводного брата. И неизвестно, что было бы с ним, не застукай я вас.

— Ты об этом прилетел поговорить? К твоему сведению, у меня замечательный муж, — хвастает она заплетающимся языком. — У Камиля новая пассия, — докладывает уже с пренебрежением, трепля во мне ярость. — Так что успокойся. Все угасло в тот день, когда я села на самолет до Рима.

— Я лишь хочу задать вам один вопрос, — наконец переходит он ближе к делу. — Не могу умереть в сомнениях. Семнадцать лет об этом думаю.

Мы с Адель напряженно переглядываемся, и отец, взглянув на нее, озвучивает этот замучивший его вопрос:

— Лучиана — дочь Камиля?

— Что? — доносится тонкий, растоптанный жгучей истиной голосок медсестрички из-за моей спины.

Глава 8. Чужой

Ася

Плевок.

В душу. В сердце. Во все святое.

Тьма наползает со всех углов, засасывает меня в эпицентр тухлой лжи. Сгущается вокруг Камиля, возвращая ему истинное лицо. То, на которое я, наивная жертва, натянула маску благородия. От убийцы ждала искренности, доброты, любви.

Набитая дура!

Я выскакиваю из гостиной, не дожидаясь кровожадной усмешки Адель, ответа, каким бы он ни был, объяснений Камиля. Просто бегу вон из дома. Не надев пальто, мчусь к машине, глотая слезы. Не чувствуя холода, потому что объята куда более колючим льдом.

— Азиз, отвези меня отсюда! — реву не своим голосом. — Сейчас же!

Но его взгляд прикован не ко мне, а к тому, кто уже вырастает за моей спиной. Схватив за руку, резко разворачивает к себе.

Злоба, обида, разочарование. Они пронизывают меня с головы до ног. Размахиваюсь на звериных рефлексах, и раскатистый звук звонкой пощечины сотрясает воздух. Ладонь жжет, и пальцы сжимаются в кулак. Стиснув зубы, ударяю им по мужскому плечу, отталкиваю, рыдаю и снова отталкиваю.

— Будь ты проклят, Асманов! Ненавижу тебя, подонок!

Он ведет челюстью, явно озадаченный, как же мне, хрупкой девчонке, все же удалось ударить его. А вот так! Хватит! Устала! От всего устала! В желтой прессе нет столько вранья, сколько обрушилось на меня от их семейки, стоило однажды ошибиться номером дома.

Я сочувствовала ему, винила Чеховских во всех бедах, открылась ему, поверила… Негодяй, мерзавец, лжец, эгоист…

Обеими руками оттолкнувшись от него, задом упираюсь в капот машины.

— Не прикасайся ко мне, слышишь? — рычу, всхлипывая. — Никогда. Больше никогда не прикасайся.

Все, абсолютно все заиграло другими красками. Не ради бизнеса он от Глеба избавиться хочет. Из ревности. Он не просто привязан к Адель. Он все еще любит ее. Права была мама. Он зверь. Одержимый. Только не мной. А этой дрянью! И она не просто так предвзято к его девушкам относится. Они же у нее не телохранителя уводят, а возлюбленного.

Господи, думать об этом противно!

Судорожно вздыхая, закатываю глаза и взвываю. Какой-то нелепый бред.

«Нет у меня ни детей, ни беременных бывших…»

Тогда у него был шанс рассказать. Он не сделал это лишь по одной веской причине — ничто не в прошлом, не утихли гормоны, не перебесился. Жаждет эту стерву!

«— Похоже, у нее была скучная личная жизнь до знакомства с Глебом, раз она вцепилась в него.

— Нас это не касается…»

Меня не касается, вот что ты хотел сказать в тот раз! И да, личная жизнь у Адель совсем не скучная. Беру свои слова обратно. Наверное, тебе было невыносимо больно услышать такое о ней от меня, Камиль Асманов?!

— Азиз, отвези ее отсюда! — распоряжается он, даже не пытаясь объясниться. Только глазами сверлит, поглощает, жизнь высасывает.

— Куда?

— Куда скажет, — фыркает Камиль, разворачивается и уходит. Молча. Не оглядываясь. Возвращается в дом. Туда, где Адель… Чужой. Почти незнакомец. Точно призрак…

Не раздумывая, запрыгиваю в машину, хлопаю дверью и велю Азизу:

— К Варьке!

— Насть, может, домой? Куда ты в таком состоянии?

— Нет у меня дома! Твое начальство об этом позаботилось. К Варе, Азиз, пожалуйста. Умоляю, просто поехали. Я дышать здесь не могу, — шмыгаю я носом, захлебываясь неугомонными слезами.

Не споря со мной, Азиз тяжело вздыхает и пристегивается ремнем безопасности. Не успевает повернуть ключ зажигания, как нам навстречу выбегает Лучиана с моим пальто в руках. Поднятой вверх ладонью просит Азиза задержаться, оббегает машину и открывает дверь с моей стороны.

— Насть, что случилось? — Ее голос полон беспокойства.

Девочка сильно привязалась ко мне. Нашла во мне подругу, сестру, возможно, мать. А мне на нее смотреть теперь больно. Смахиваю слезы, без улыбки и благодарности беру пальто и мотаю головой. Дар речи теряется до основания, будто его с корнем выкорчевали.

— Насть, я сделала что-то не так?