которая любит меня не на словах. Меня, черт возьми!

Заваливаю ее на диван, рукой пробираясь под юбку и пальцами схватившись за кружева шелковых чулок. Всего на полмига она задерживает мою руку, будто в ее мозгу срабатывает стоп-кран. Но тут же отпускает, выгнувшись подо мной и позволив целовать пульсирующую венку на ее шее.

Хватает меня за свитер, медленно стягивая. Обдает меня своим карамельным дыханием. Окутывает бархатным теплом, сгорая подо мной. Но едва свитер оказывается на полу, а ее ноготки залезают под майку, дверь бильярдной распахивается.

Нехотя отвлекшись от моей сладкой девочки, приподнимаю голову. На пороге стоит Глеб собственной охреневшей персоной.

Медсестричка крепче жмется ко мне, кончиком носа уткнувшись в шею.

Не сводя с Глеба штормом надвигающегося взгляда, я поправляю юбку моей девочки, скрывая от его глаз ее красивые бедра.

Ты, чмо вонючее, просрал все это! Теперь любуйся, как она счастлива в моих объятиях.

— Чего вылупился?! — рычу сквозь зубы. — Пшел вон!

Усмехнувшись слишком ехидно, он сует большие пальцы в карманы джинсов и, качнувшись с пятки на носок, говорит:

— У вас прямо медовый месяц. Никого не стесняетесь. Тут по дому так-то сын мой малолетний бегает.

— А ты гляди за ним получше, чтобы во всякие бильярдные не заглядывал.

— Ты, Камиль, мне не груби. За бабой своей смотри. Вдруг у нее какие-то тайны от тебя есть.

— Вроде тебя?!

Он бледнеет на глазах. Губы медсестрички касаются моей шеи. Откинув голову, она разочарованно выдыхает и с некоторой мольбой в голосе просит:

— Закрой дверь с той стороны. Ты нам мешаешь. Олег.

Теперь этот утырок зеленеет. Чувствует, что недолго ему пировать осталось.

— Па-а-ап, — зовет его Артур откуда-то из коридора. — Ты идешь?

— Иду, — шикает он и, выйдя, хлопает дверью.

Все настроение, сука, испортил.

Перевожу взгляд на медсестричку, а она улыбается. Заговорщически, хитро, проказливо. Расстроена, что этот урод нам весь кайф обломал, зато довольна ситуацией. Забила очередной гвоздь в крышку его гроба.

— Тут нас не оставят в покое. Поехали домой. — Я подбираю свитер, быстро натягиваю и помогаю медсестричке встать.

— Камиль, нет! — противится она. — Поговори с отцом. Выслушай его. И поедем. Обещаю, не буду заставлять тебя воссоединиться с ним. Просто поговори. Один раз. Нельзя, чтобы он ушел непрощенным.

— Ты вынуждаешь меня пойти на сделку с совестью.

— Однажды ты на нее уже пошел. Когда не выстрелил в меня. Разве жалеешь?

Умеешь ты сравнения подобрать!

Скребу подбородок, меньше всего желая разговаривать с Чеховским. Зарекся навсегда вычеркнуть его из своей жизни. Приучил Адель и брата не упоминать его в моем присутствии.

Она пальцами пробегает по моей груди, слегка царапает шею и, подтянувшись на носках, игриво кусает за губу.

— Если задержишься, — шепчет горячо и волнующе, — то вечером получишь награду.

— А ты негодяйка, — порыкиваю я. — Мне док покой прописал.

— Хм… Ну покой — так покой. — Она разворачивается, но я не даю ей уйти. Обвиваю талию руками и губами припадаю к шее. Черт, как же я люблю тебя, девочка! Не представляю, как раньше жил без тебя. — Поговорю. Ради тебя.

— Не ради меня, Камиль. Ради себя надо. Вспомни хорошие моменты с ним и думай только о них. Все начинается с мыслей. Ненависть тоже. Он сделал шаг навстречу, сделай и ты.

Я вдыхаю свежий запах ее волос и готов уснуть. Еще раз поцеловав, выпускаю из объятий.

— Идем со мной.

— Нет, сам должен. Я лишняя, Камиль.

— Я могу сорваться.

— А ты не сорвись. Помни о моих словах. О том, как однажды этот человек забрал тебя из детского дома и подарил семью.

Да уж, мечта, а не семья. Хотя в чем-то медсестричка права. В то время я был на седьмом небе от счастья.

— Тогда жди меня. Не уходи.

Она с улыбкой кивает, смахивает со свитера кошачью шерстинку и провожает меня ласковым взглядом.

Окей, господин Чеховской, давай выкладывай, зачем явился.

Возвращаюсь в гостиную. Правильно было бы дверь с пинка открыть, но не дам господину Чеховскому лишний повод считать меня отребьем.

— Слушаю!

Встаю посреди комнаты. Ноги на ширине плеч, руки скрещены на груди. Пусть знает, что ни обниматься, ни по душам трепаться не собираюсь. Всем своим видом показываю, что у него немного времени, и что границы не размыты. Мне жаль, что он болен, но не я в этом виноват.

Адель, сидя за письменным столом, дотягивается до стакана. В гробовой тишине булькает кубиками льда в виски и делает глоток. Уже даже не морщится, алкоголичка хренова. Словно компот хлебает.

Господин Чеховской приглашающим жестом указывает мне на диван, сделав первый шаг по направлению к нему.

— Мне некогда рассиживаться. Давай в темпе, — фыркаю, делая барьер между нами еще непробиваемее.

— Роман, выйди, — просит господин Чеховской, так и не дойдя до дивана.

Брат в возмущенном недоумении смотрит на меня, негласно спрашивая, почему. Я хоть и догадываюсь, но не отвечу. Это моя тайна, мой крест, мое прошлое, которое не касается никого, кроме нас троих. Пожалуй, единственная личная вещь, о которой не знает брат. Вообще никто не знает и не должен знать. Хвалиться нечем.

— Я как раз собирался в конюшни, — ворчит брат, оставляя нас троих в ограниченном пространстве гостиной.

— Камиль, — начинает господин Чеховской беззлобно, словно ничего не было и все эти десять лет мы приятельски общались, — много воды утекло. Ты стал старше. Я, надеюсь, мудрее. Пора бы поговорить.

— Говори.

Адель делает еще глоток. Дергается. Отца она хоть немного стремается. С ним вражду убийством не закончишь.

— Я виноват перед тобой, сынок.

— Сынок? — усмехаюсь.

— Да, сынок. И ты прекрасно знаешь, что я всегда тобой гордился.

— От гордости от меня отказался?

— От обиды, Камиль. Годами я возлагал на тебя надежды. Мне все друзья завидовали, когда я о тебе рассказывал, фотографии из армии показывал. Я жил с благодарностью Насте за тебя. Не за Ромку! За тебя! Ты был мне роднее них, — он пальцем указывает на Адель.

Она осушает стакан и наполняет его снова. Эта стерва непрошибаема.

— Так это из чувства благодарности ты сначала мне подарил отца, а потом отнял? — шиплю, презирая этого человека еще сильнее за его дешевые отговорки. Не могу видеть в нем умирающего отца, вижу безжалостного эгоиста.

— За родных детей стыдно было. На тебя рассчитывал.

— Я помню, при каких обстоятельствах ты меня в кадетскую школу перевел, а Адель в Италию отправил.

— Ради тебя. Чтобы она не сгубила! — он повышает тон, опять указав на дочь. — Но ты после дембеля снова к ней прибежал.

— А ты