— Нет, — она даже остановилась.

— Тогда почему ты ему служишь?

Показалось — на лице ее мелькнула неуверенность, а потом Кьяра оскалилась:

— Не твое дело. Заткнись и спускайся.

Она сказала это вроде бы сердито. Но так сердятся, когда не хотят слышать правду.

Эта лестница была как дорога на эшафот. Казалось, стоит дойти — и все. Уже не вырваться отсюда никогда. И я мысленно порадовалась, что Кьяра хромает.

— Меня Элисон зовут, — сообщила я, спустившись еще на две ступеньки. — А тебя Кьяра, правильно?

Она что-то буркнула, а потом лестница кончилась. Женщина зажгла лампу и кивнула мне на обитую железом дверь:

— Открывай.

В подвале дома Блудсворда не пахло копченостями. Не висели связки лука и аппетитные колбасы. Только в углу стояло несколько бочонков с вином.

Кьяра завела меня в крохотную каморку. В ней было грязно и пусто. Кучка гнилой соломы на полу и паутина в углу, как грязная тряпка. Из другого угла несло застарелым запахом нечистот. Так, что сразу ясно становилось: я тут не первая пленница.

Дверь хлопнула, и навалилась сырая вонючая темнота. Свет от лампы почти не пробивался через зарешеченное оконце.

— Когда ты вернешься?! — попыталась я в последний раз.

— Это решать Мастеру.

Я стояла у двери, вслушиваясь в шарканье ее шагов. Потом грохнула внешняя дверь. Стало совсем темно. И очень, очень страшно.

* * *

Где-то капала вода. У меня болели спина и ноги, но я никак не могла превозмочь брезгливость и сесть на пол. Или на тюк соломы, который я видела, пока Кьяра не забрала свет.

Наверное, это было очень глупо, но я была уверена: в соломе живут крысы. И одна из них непременно меня укусит, стоит только сесть.

Про пауков и блох я уже не думала. Подумаешь, пауки и блохи, когда рядом крыса. Даже ужас перед дальнейшей участью, которую приготовил мне жуткий граф, как-то поблек. Я вслушивалась, и все казалось: вот она, рядом. Шуршит в соломе.

Говорить по-прежнему было больно, но я говорила. Тишина в этом месте пахла могилой, в ней, как крыса в соломе, пряталось что-то противоестественное, поэтому я болтала, хуже чем Китти с кавалерами на балу. Представляла, что рядом Терри, что он мне отвечает. Просила у него прощения за свое самоуправство, обещала всегда быть послушной и не делать больше глупостей.

Наверное, не будь Рэндольфа, я бы и вправду обезумела от страха, как того хотел Блудсворд. Но я помнила про воина-фэйри. И знала: он вернется вечером, придет ко мне. Потому что он приходил ко мне каждый вечер все эти две недели. Просто поболтать, хотя «поболтать» — неправильное слово, когда речь заходит о Рэндольфе, ему больше подходит «помолчать». Болтали мы с Терри, а Рэндольф слушал. Улыбался очень хорошей теплой улыбкой и иногда вставлял одно или два слова. И снова замолкал.

Я обычно сама стараюсь слушать, потому что стесняюсь болтать лишнего. Все кажется, что я ляпаю какие-то глупости, что вот-вот окружающие покрутят пальцем у виска и отвернутся. А Рэндольфа не стеснялась. Совершенно. Мне с ним было легко и хорошо, пусть и молчун. Я как-то сразу поверила, что Рэндольф добрый. И никогда меня не обидит, не станет смеяться. А молчит не потому, что угрюмый. Просто не любит говорить.

Рэндольф не найдет меня в убежище. Только кольцо. И Терри расскажет ему, что я ушла одна к Блудсворду. Тогда Рэндольф придет за мной. И убьет Блудсворда. И все будет хорошо.

Вспомнив сгоревшую в камине шкатулку с завещанием, я зашмыгала носом, кляня собственную глупость.

Все потеряно. Неужели и правда судьба?

Франческа

Шаг. Еще шаг. Это не больно. И почти не страшно.

…Дойти до дерева. Только взглянуть на него. Вспомнить еще раз, как умирал мальчишка-фэйри и небо падало в долину.

Кустарник шиповника щерится аспидно-черными шипами. Острые, они поблескивают в сумерках. Алые цветы раскрываются, чтобы взглянуть на меня человеческими глазами.

Бежать! Бежать, пока не поздно. Пока выход рядом и можно вернуться в два прыжка…

Тропа ведет дальше, вглубь. Вдоль русла Саворна, залитого черной жижей. Река подрагивает, вздыхает, чуть плещется — ластится, оставляя на камнях маслянистые темные пятна. От нее тянет мертвенным холодом.

…А снега здесь нет. Совсем. И белесая трава по обочине, похожая на грязную кудель, шевелится, хоть и безветренно.

Тихий шепот, как шелест листвы в кронах. Далекий детский смех обрывается в тревожную тишину сродни той, что наполняет долину на человеческой половине мира.

Как в дурном сне, нет возможности отступить. Неведомая сила ведет меня — мягко, но непреклонно. И где-то в глубинах души визжит от ужаса и колотит в стеклянную стену та, другая Франческа. Умная. Хладнокровная. Привыкшая знать наперед, что будет завтра в ее жизни.

Она хочет вернуться домой. К старой башне. Книжным шкафам в обшитом деревянными панелями кабинете. Приемам княгини, лицемерным улыбкам фэйри. Мохнатым брауни, за которыми нужен присмотр. К дому, которому нужна хозяйка.

…К мужчине с сильными руками, глазами цвета весеннего неба и мальчишеской улыбкой.

Я почти прохожу мимо. Уже миновав его, оборачиваюсь. Сплетенные ветви кустарника складываются в человеческое лицо. Но вздрагиваю я не поэтому.

А потому что узнаю его.

Пухлые губы сложены в чуть виноватую улыбку. Наивно распахнутые глаза, чуть вздернутый нос, мягкий овал лица. Женщина? Ребенок?

Следующий портрет нарисован на скале узорами трещин. Обнаженная, она улыбается смущенно и призывно. И дальше…

За каждым поворотом, из каждого камня она смотрит на меня — соблазнительницей и мечтательницей, хищницей и жертвой. Смеющаяся и заплаканная, испуганная и торжествующая. Словно в долине поселился безумный художник, смысл жизни которого — писать лик Элисон Майтлтон. Потеками грязи на камне, россыпью гальки на песке, узором на коре дерева.

Полный тяжкой муки стон рушит пугающую магию. Трещины снова просто трещины, галька — всего лишь галька.

Внутренний голос снова ругается и воет в бессмысленных попытках уберечь меня от глупости, когда я схожу с тропы. Ветви кустарника — кривые, колючие — расходятся в стороны, пуская меня на поляну.

От открывшегося зрелища к горлу подкатывает тошнота.

Человек и растение. Руки перетекают в ветви, торс врастает в ствол, похожий на дряблое старческое тело. Под изъеденной коростой и лишаем кожей синеют распухшие вены. По телу-дереву снуют жучки и мелкие личинки. Глаза прикрыты, лицо искажено в неизбывной муке.

Мое появление вспугивает птицу. Уродливая птаха, равно похожая на грача и стервятника, вспархивает с его плеча. Мерзко вереща, делает круг в воздухе и, испражнившись на почти лишенный волос череп, улетает прочь.