О боевом кочевье апреля за эти суматошные двое суток, казалось, забыли. Апрелитам указали место дислокации – прямо по центру позиций в двух сотнях шагов от Ремня, велели выставить боевое охранение и оставили в покое. Франсуа отменил построения, а аббат Дюпре – утреннюю и вечернюю молитвы. Над кочевьем, со всех сторон окружённым теперь войсками, нависло настороженное, опасливое чувство ожидания. Солдаты хмурились, мрачно, вполголоса переговаривались, сержанты выглядели не лучше. Каждый понимал, что в ближайшие дни придётся туго, и чуждое июнитам подразделение щадить не будут. И день атаки, которая неминуемо предстоит, для большинства станет днём последним.

Нейтрального марта между апрелем и февралём больше не было. Сейчас в половине дневного перехода на раннеапрельской земле люди зимы образовали сплошную линию обороны. Конные разъезды напоролись на неё позавчера, когда производили разведку. Один разъезд полёг целиком, другой, потеряв половину состава, откатился. Больше разведчиков не посылали, и сейчас в июньском штабе наверняка готовили план атаки.

Через час после отбоя Франсуа забрался в лейтенантский фургон, улёгся на походный топчан и попытался заснуть. Сон, однако, не шёл – за последний месяц бессонница вообще стала делом обыденным. Проворочавшись с полчаса, лейтенант выругался вслух, поднялся и, усевшись за раскладной стол, принялся обдумывать положение. Было оно безрадостным, да и безысходным. Победа в предстоящей войне для лейтенанта означала крах. Поражение – тоже. Оставался ещё вариант, что его убьют – наиболее вероятный. И хотя в этом случае результат войны станет ему безразличен, смерть как выход из положения Франсуа Мартена не устраивала.

Так или иначе, выхода не было. Ни единого. Тот, кто управлял кочевым миром, тот, кто заставлял его жителей безостановочно бежать по замкнутой в круг кривой, теперь тщился эту кривую разорвать. Уничтожить четвёртую её часть, чтобы потом склеить круг по новой. Апрельскому лейтенанту Франсуа Мартену в этой переделке мира предстояло стать жертвой. По-любому: чем бы ни закончилась затея сильного мира сего перекроить круг.

Нерадостные размышления прервал сержант Артуаз.

– К вам посыльный, лейтенант, – просунув голову в отверстие в фургонном пологе, сообщил Артуаз. – Говорит, что с приказом.

Франсуа выбрался из фургона наружу. Было ветрено и зябко. Прерывистой похохатывающей трелью покрикивал из леса ночной пересмешник, да издали доносилась перекличка несущих боевое охранение часовых.

– Приказ командиру кочевья от полковника Шоу, – козырнул краснощёкий малый в зелёном с розовым обтягивающем мундире. Он извлёк из планшета сложенный вдвое лист бумаги. – Это вы командир, господин лейтенант?

Франсуа угрюмо кивнул, принял бумагу и развернул её. Ему предписывалось немедленно выделить пятьдесят человек под командованием сержанта и отправить их по Ремню на запад в распоряжение капитана Гордона.

Франсуа сплюнул на землю – Гордона только недоставало. «Мир тесен», – пришла на ум древняя поговорка. – «В особенности наш мир», – скорректировал её Франсуа.

– Зачем капитану Гордону мои люди? – хмуро спросил он.

– Не знаю, – пожал плечами посыльный. – Мне полковник не докладывает, – усмехнулся он. – Впрочем, капитан Гордон наверняка объяснит.

– И где нам его искать?

– На Ремне. Надеюсь, вы на нём не заблудитесь.

Франсуа выругался про себя, отдал честь и приказал Артуазу будить людей. Через четверть часа Антуан Коте выстроил перед лейтенантом полсотни недовольно ворчащих спросонья апрелитов.

– Отправляйтесь, – махнул рукой Франсуа, но внезапно передумал. – Останетесь за старшего, Артуаз, – велел он сержанту. – Я поеду с ними. Седлайте коней.

Найти капитана Гордона удалось часа через полтора. Он безмятежно спал в одноместной походной палатке и при появлении откомандированных в его распоряжение апрелитов пробудиться не соизволил. Вместе с капитаном нашёлся десяток намертво застрявших, сцепившихся осями телег с крытой брезентом поклажей. Полдюжины июнитов распивали чаи у разожжённого на обочине костра. Выпряженные тягловые лошади паслись с ними по соседству.

– Свора бездельников, – пробормотал себе под нос Антуан Коте. – Бьюсь об заклад, ни один из них и пальцем не пошевельнёт, чтобы нам помочь.

Желающих принять пари не нашлось. Франсуа спешился и наравне с остальными апрелитами принялся растаскивать телеги, затем закреплять колёса на осях. Июниты, по-прежнему сидя у костра, развлекались анекдотами.

– Лейтенант, – жарко прошептал на ухо Антуан. – Там в одном месте брезент прохудился. В телегах ящики – штабелями. Я отодрал с одного доску. Внутри оружие – много. А в других, металлических, видать, боеприпасы.

Франсуа кивнул – он об этом догадался, едва увидел телеги. Оружие. В этот момент смутные, никак не желающие сформироваться мысли вдруг обрели стройность и выстроились в логическую цепочку. Через несколько дней боевое кочевье апреля погонят на убой. Умирать за чужие интересы и убивать затравленных, обречённых людей, намного более симпатичных ему, чем июньские вояки. Убивать Хетту.

Франсуа Мартен резко выпрямился. Последняя мысль ожгла его, опалила, он даже отшатнулся, будто его хлестанули кнутом.

– Что с тобой, лейтенант?

– Ничего, Антуан, я в порядке.

«Бежать, – твёрдо решил Франсуа. – Удрать при первой же возможности. Внезапно, когда никто не ждёт. Меня ничего здесь не держит».

«Не держит? – издевательски переспросил кто-то внутри него. – А твои люди, лейтенант? А твоя честь?»

«Постой, – осадил внутренний голос Франсуа. – Что «люди»? Я не имею права брать с собой никого из них. Да и никто не пойдёт, мне придётся проделать всё одному. И повезёт, если мои люди не станут стрелять мне в спину. А что касается чести… Да пропади она, такая честь».

Хотя… Антуан Коте… Самый преданный, самый верный. Однажды он сказал: «Был бы мой выбор, я охотней стал бы драться с этими, чем с парнями из февраля. Не потому, что с ними проще. А оттого, что февралиты мне даже где-то симпатичны. А июньские бездельники – нет». Сказал, конечно, на нервах и со злости, вечером, когда часом раньше июниты едва не расстреляли Дюжардена. «Так что же, может быть, сманить Антуана? Или приказать: он пойдёт, прикроет мне спину, даже если это будет стоить ему жизни. Нет, к чертям. Если Антуану суждено умереть, он умрёт, но не станет из-за меня предателем».

Франсуа стиснул зубы. Бежать – это предательство, и нечего подбирать слова. И оставаться – тоже предательство, только по отношению к женщине, которую он любит.

– Какая приятная встреча, – раздался за спиной глумливый голос. – Лейтенант э-э… забыл как вас там. И, разумеется, небрежно одет и не выбрит, словно нерадивый новобранец.

Франсуа обернулся. Капитан Роджер Гордон с обычной спесью поигрывал хлыстиком и насмешливо улыбался. Усилием воли Франсуа заставил себя проглотить издёвку.

– Виноват, господин капитан, – покорно сказал он.